Человек снял с неба звезду.
Звезда была горяча, как печёная картошка. Человек перебрасывал её с ладони на ладонь и, обжигаясь, радовался:
— Я сотворю из неё великое дело!
И вдруг он услышал за спиною:
— Поклади назад казённую вещь! Все великие дела уже сотворены!
Человек удивился и обернулся. Ему было интересно — кто бы это мог так высокомерно утверждать, что все великие дела уже сотворены? Дерево? Верблюд? Попугай? Но ни дерева, ни верблюда, ни попугая он не увидел.
Перед ним стоял просто другой человек, похожий на него, как близнец. Он только был чуть-чуть скучнее. И глаза у него были чуть-чуть холоднее. И голос у него был чуть-чуть значительнее. И, глянув на него, человек, снявший с неба звезду, сообразил, что радоваться рановато.
Он правильно сообразил, потому что этот, другой, человек отнял у него звезду и повесил её на место, и звезда погасла. Ибо однажды снятая с неба звезда погибает, если вовремя не превращается в великое дело.
— Из-за тебя только руки обсмолил, — сказал другой человек, дуя себе на ладони, на которых вскочили волдыри.
— Напрасно ты обжёгся! Видишь — она всё равно погасла, ты её не спас. Ты помешал ей превратиться в великое дело, и она не выдержала.
— Ты меня ещё учить собрался?
— Но ты ведь не можешь знать всё наперёд!..
— Это я-то не могу? Я — венец творенья? — заревел другой человек и, несмотря на волдыри, кинулся с кулаками.
Боль ожесточала его. Он считал, что виновником этой боли был человек, снявший с неба звезду. Он был жесток, потому что человек, снявший с неба звезду, поколебал его взгляды. Он был беспощаден, потому что к боли ещё примешивалась жгучая обида.
Может быть, это был первый научный спор — кто теперь может сказать?
Люди с тех пор научились многому и ко многому привыкли. Они научились варить суп, ездить верхом, пахать землю и плавить металлы. Они научились играть в домино, стрелять из лука и плавать по морю. Они научились писать, читать и придумали таблицу умножения.
Но, кроме этого, на земле ещё научились упорствовать в своих заблуждениях. И с необыкновенной жестокостью защищать свои установившиеся взгляды. Это не так просто — снять с неба звезду. У неё много сторожей.
Было время, когда одни люди казнили других людей за то, что те хотели заниматься анатомией.
— Мы хотим узнать, как устроен человек, чтобы помочь ему в страданиях, когда он болен, — говорили одни.
— Вы не смеете этого делать, потому что человек есть творение божье, а прикасаться к божьему творению мы вам не дадим!
Было время, когда одни люди казнили других людей за то, что те хотели понять, почему на свете есть богатые и бедные.
— Мы хотим узнать, как устроено общество, чтобы облегчить его страдания!
— Вы не смеете этого делать, потому что мир устроен так, как он устроен, и прикасаться к нему мы вам не дадим!
Было-время, когда одни люди казнили других людей за попытку сказать, что все рождаются свободными, а рабство есть великое преступление.
Мы уходим вперёд, оставляя за собою время, которое становится историей. И мы видим, что во времени этом люди, искавшие истину, были безоружны и честны, а люди, охранявшие заблуждения, были злобны и коварны. И ещё мы видим, что люди, искавшие истину, были простодушны и доверчивы, а люди, охранявшие заблуждения, были подозрительны, жестоки и злы. Эти люди всегда старались иметь понятное объяснение своим взглядам, привычкам и образу жизни и не любили пересматривать свои взгляды. Они хотели иметь не журавля в небе, а синицу в руках.
И чтобы сохранить спокойствие, они были готовы скорее назвать свою синичку страусом и жар-птицей, чем гоняться за журавлём в небе. И они уже так привыкли обманывать самих себя, что воспринимали этот самообман как истину, совершенно не заботясь о том, что в руках у них не истина, а обыкновенная синица. Больше всего на свете им хотелось верить в свою исключительность.
Они верили, что человека создал не кто иной, как бог, причём создал его не иначе, как по образу своему и подобию. На меньшее они не соглашались и страшно кичились этим сходством, наивно полагая, что бог — это пожилой человек выше среднего роста, с бородою. При этом они упускали существенное различие, которое сами придумали, — то, что бог, по их же представлениям, в резкое отличие от человека, бессмертен и не подвержен ни мирским болезням, ни несовершенству человеческих отношений. Они как-то упускали из виду, что богу вовсе не надо ни пахать, ни сеять, ни задумываться над тем, как прокормить семью, в отличие от большинства людей. Но одно сходство по бороде и росту ужасно радовало этих людей, и они не обращали внимания на вопиющее несходство во всём остальном.
Они верили в превосходство своей расы над другими расами, своей религии над другими религиями, своего образа жизни над другими.
А когда один упрямец сказал, что люди произошли от обезьяны, — возмущению их не было конца. Они возмущались, потому что считали неуместным, постыдным и противным иметь таких родичей.
Ложная уверенность в собственной исключительности только подводила людей. Ах как подводило их пустое тщеславие! Даже пресмыкаясь перед своими владыками, они кичились тем, что именно у них — и ни у кого больше — такие замечательные владыки!
