Алло, да! Телефонная связь восстановлена, говорит Жан Бурдон с таможенного поста в Логане. Да, господин управляющий. Вы чувствуете себя лучше? Разумеется, мало радости быть прикованным к постели, лежать в жару, как раз тогда, когда разразилась катастрофа. Нет, нет, ни в коем случае не позволяйте себе раздражаться из-за того, что ноги вас не держат. Всем отлично известно, какой вы человек, — не выдумывайте! Берегите себя. Как? Завтра префект, а возможно, и министр? Значит, мы их здесь увидим…
Нет, от «Золотой травы» все еще не поступало никаких известий. Ниоткуда — ничего. К берегу прибило еще несколько обломков. Да, по-видимому, все они от судов, которые потерпели бедствие в открытом море. Но ни одного кусочка от «Золотой травы». Уж это-то судно великолепно всем известно. Изо всей флотилии оно самое старое. Возможно, даже чересчур старое. Пустопорожнее судно, без мотора. Не пожелал его оставить Пьер Гоазкоз…
Как? Что моряки говорят? Вы ведь должны знать, господин управляющий, в таких случаях они ни одной начатой фразы никогда не заканчивают. Еще сегодня утром, рассуждая о Пьере Гоазкозе, хозяине «Золотой травы», они говорили: «Старик — хитрая лиса. Он-то знает, что делает, и доставит-таки свой парусник в порт». А совсем недавно я услышал на берегу обрывки других фраз: «Золотая трава» была то, «Золотая трава» была се». Была, значит, теперь ее нет — так, что ли?
Когда ребятишки затесались в группу моряков, те их отогнали прочь, угрожающе размахивая сорванными с головы каскетками, словно бы собирались сразиться с акулой. Когда моряк срывает зло на мальчуганах — это плохой признак. Вы-то понимаете.
…Надо сознаться, прилив был чертовски силен. Старики утверждают, что даже хуже, чем в девяносто шестом году. У меня до сих пор шумит в голове. К счастью, вся флотилия находилась в порту. Вся флотилия, за исключением «Золотой травы» Пьера Гоазкоза. Но ведь его причуд никому не разгадать…
Ущерб? Пока еще трудно определить. Повреждено много зданий в порту и даже в ближайших деревнях. Все было покрыто соленой водой. Говорят, что она затопила сушу больше чем на полумили. Что касается судов, более или менее пострадало несколько десятков, некоторые наверняка невосстановимы. Подумать только — волны так подкинули некоторые шхуны, что их нашли выброшенными на расстоянии двухсот-трехсот метров от берега — в самой сердцевине полей. Чудовищно.
Вы еще сомневаетесь? Предвидели ли мы такую мгновенную встряску? Разумеется. Поэтому никто и не вышел в море. Все, что предшествовало этому, нам хорошо известно. Но никто не предполагал такого разгула ярости.
Не примите, господин управляющий, мои слова за бред сумасшедшего, — погода была до того ненормальной, что все сместилось со своих основ, и это уже не было обычным беснованием — скорее болезнью — агонией природы. Именно агонией — не подберу другого слова. Сущий ад. Полночи и день-деньской — без передышки.
И вот, примерно час тому назад, ветер внезапно утих. Он не повернул на север, не затихал постепенно. Взял да и скончался скоропостижно, а может быть, дожидается чего-то от него не зависящего. Послушайте, разговаривая с вами, я смотрю в дыру, образовавшуюся на месте двери, самой двери больше не существует, она сорвана прибоем, песку нанесло по щиколотку — пока говорю с вами, смотрю в эту дыру, и пусть черти меня заберут, если через четверть часа после нашего разговора все не будет поглощено морским туманом. Никогда еще не видывал я, чтобы он поднимался столь быстро и был таким плотным. Новый прилив — прилив мрака. Это совсем необычно после столь длительного беснования…
Да, туман. Вы удивлены, не так ли, ведь вам-то отлично известна погода здешних мест и тогда, когда она нормальна, и тогда, когда портится. Такой густой туман, что не разглядишь, где у тебя правая рука, где левая. От этого нового бедствия люди совсем потеряют мужество. Почему? Когда неистовствуют волны, господин управляющий, когда океан свирепствует, — много шума, борьбы, ничто еще до конца не потеряно. Но когда такой вот дым без огня все бесшумно обволакивает, это вселяет в душу смерть. В сто раз было бы лучше, если бы пошел снег, как на открытках. Снег — у нас тут — это было бы куда терпимее.
Вот прошел старый Нонна. Можно подумать, что туман гонится за ним. Или, пожалуй, скорее он пытается задержать туман своим старым хребтом. Вы ведь знаете его — это приятель Пьера Гоазкоза. С первыми проблесками зари он был уже на стапеле — на тех обломках, что от него остались, ведь большая его часть разлетелась вдребезги, — а Нонна не уходил, все время обшаривая горизонт своими красными глазами. А вот теперь и он, он тоже стронулся с места. Идет укрыть тоску у себя в доме, если он у него уцелел. Бедный, старый Нонна! Если и он перестал ждать, это означает, что никто уже больше не ждет. Можете приготовиться опустить завесу над «Золотой травой». Да помилует бог души людей. Сколько их было на борту? Четверо мужчин и юнга. Четверо первоклассных моряков, это вам каждый подтвердит, да и мальчуган был многообещающий. Что поделаешь!
Добрый вечер, господин управляющий, постарайтесь прогнать ко всем чертям вашу лихорадку. Работы невпроворот, и она вас ждет.
