Золотая трава - [3]

Вдруг зазвонил телефон. Странный звон, ясный, серебристый, с перебоями и выделяющимися отдельными звуками, от которых таможенник вздрогнул, и сразу оборвались его мечты о дополнительных добавочных серебряных нашивках взамен магического фонаря-окна. Жан Бурдон только что видел себя мальчиком, поющим в хоре, и служкой — едва вытаскивая свои сабо из глины, он позванивал колокольчиком, идя на несколько шагов впереди священника, который торопливо шагает, неся святые дары в черном саквояже. Он колеблется — снять ли трубку, пока телефон сам собой не отключается, а трубка не начинает раскачиваться на конце провода. Звон прекратился моментально. Таможенник схватывает аппарат и осторожно прижимает трубку к уху. Напрягшись всем телом, он прислушивается. Ничего. «Таможенный пост Логана слушает». Никакого ответа. Жану Бурдону становится не по себе. Одежда как бы царапает его. Чтобы прогнать беспокойство, он прибегает к сильному ругательству и едва не задыхается от наполнившей рот слюны. Что это еще за история! Техника сбесилась после того, как стихия успокоилась? Возможно, попросту чинят линию после этой бури. А может, проверка. Но ведь я как-никак повесил трубку на присущее ей место. Почему она свалилась? Жан Бурдон упорствует:

— Алло! Я из таможни Логана. Вы меня слышите?

Сзади него раздается уверенный, твердый голос:

— Это — позывные с «Золотой травы». Я-то знал, что она не пошла ко дну.

В дверном проеме стоит старик Нонна, он неподвижен, как бы слился со своей курткой, засунув руки в карманы заплатанных брюк. Черты его лица столь искажены, что этот бедняга кажется смеющимся. Впрочем, может, и впрямь смеется? Жан Бурдон поражается количеству зубов, наполняющих рот старика. Раньше он этого не замечал. Можно сказать, что все зубы у Нонны целехоньки. До сознания Бурдона не сразу доходит смысл сказанного стариком, а ведь это — куда удивительней, чем обнаружение того, что у него полон рот зубов.

— На проводе не было никого, дед Нонна.

— А я вам говорю — это была «Золотая трава». Большие суда не разговаривают. В этом нет для них нужды. У них существуют другие способы дать о себе знать. Вы-то ведь отлично слышали.

— Но Пьер Гоазкоз…

— Ну и что Пьер Гоазкоз! Что он может поделать, Пьер Гоазкоз? Пусть он куда хитрее нас с вами, все равно человеческим способом его не услышать из такой дали. На «Золотой траве», вам это ведь хорошо известно, нет никакой техники — чтобы говорить по воздуху.

— Из такой дали? Где же, по-вашему, он находится?

— Где-нибудь в океане, предполагаю, что на юге. Он свернул паруса, переждал бурю, а теперь ждет ветра для возвращения.

— Возможно, что и так, дед Нонна. Когда зазвонил телефон, я как раз подумал, что это он вызывает. Он ведь мог укрыться в каком-нибудь порту, в Конкарно или в Лориане.

— Он мог. Любой другой моряк попытался бы это сделать. Я сам в первую очередь. Но не он, я-то его хорошо знаю, он никогда не захочет сдаться. Он остался на спине зверя. Он там и находится. Верьте моему слову — он сумеет вернуться. Он — морское животное, этот человек, заверяю вас!

— А остальные?

— Остальные последовали за ним, зная, каков он есть, или, по крайней мере, думая, что знают, а это ведь — одно и то же. Все без исключения, даже и юнга, мать которого скорее предпочла бы терпеть самую отчаянную нужду, чем увидеть, как он поднимается на борт «Золотой травы». Но она была бессильна что-либо предпринять, мальчишка умер бы от тоски. Все остальные не похожи друг на друга, и причины их объединили разные, но никто из них не пошел бы в море на другом судне, кроме как на «Золотой траве», и не выбрал бы другого капитана, кроме Пьера Гоазкоза. Когда они вернутся теперь на берег, это станет их последним выходом в море. Потому что, если хотите знать, Жан Бурдон, эти — с «Золотой травы» — не настоящие моряки-рыболовы, хоть они и отличные мастера своего дела. Рыбная ловля — для них лишь предлог. Когда они живут среди нас, то представляются совсем обыкновенными людьми, но подите поймите, что у них на уме, знать этого никому не дано! Если бы я не был таким ничтожеством, как я есть, я бы поверил, что все они околдованы Пьером Гоазкозом, а сам он околдован своим судном.

— Что за россказни! С чего это вы выдумали! Ведь обычно вы самый рассудительный из всех нас. И уж если кто знает Пьера Гоазкоза, так это именно вы. Когда он в порту, вас только и видят с ним вместе.

— Вот именно. И он только и делает, что расспрашивает меня о моей жизни на маяке. Он требует, чтобы я ему что-то открыл, а я не понимаю, чего он от меня добивается. Тогда, желая, вероятно, навести меня на верный путь, он говорит мне о своей «Золотой траве». Когда я его слушаю, трудно мне вам это объяснить, но мне начинает казаться, что это судно — живое существо.

— Идемте спать, дед Нонна, и, главное, постараемся уснуть. Все мы немного свихнулись после того, что видели и слышали прошлой ночью и от чего помутился бы разум у людей куда более крепких, чем мы. Я иду домой. Вы знаете, ведь в моей хибарке все разрушено.

— Да, знаю. Мне говорили. Вас разбудили в три часа ночи крики ваших детей, которые спали на первом этаже. Когда вы с женой спустились вниз, детские кроватки плавали по волнам. Вам пришлось по пояс погрузиться в воду, чтобы вытащить ребятишек. Нелегко вам будет навести теперь порядок. Но это ничего не меняет в сказанном мною: «Золотая трава» — нечто живое, не знаю только, что именно. Послушайте, Жан Бурдон, если случайно он не вернется вопреки поданному им знаку, я не удивлюсь, ежели через какое-то время этот парусник встретят в открытом море как призрак, утративший весь свой экипаж. На этом я вас приветствую и отправляюсь дальше.