12 марта 1928 года Наталья Анатольевна Вильвовская собралась, наконец, рожать. Схватки продолжались десять часов. Растеряв французские слова, Наташа по-русски всхлипывала «мамочка»…
Заглянув в быстрые карие глаза акушерки, старательно избегавшие встречи с его вопросительным взглядом, Константин Сергеевич понял, чем это все может кончиться. Ужас, нагнетавшийся в последние месяцы, окатил его ледяной волной. Жалкая комната в чужой стране, запах нашатыря, подгоревшего лука, нищенской стирки, приколотый шпилькой к прогоревшему абажуру газетный лист, белеющее в его тени оплывшее, словно тесто, лицо женщины — чужое, тупое от боли лицо — слились в мучительный, удушающий кошмар. Чувствуя себя на грани умопомешательства Марк выскочил во двор.
Было пусто и ветрено. В ясном высоком небе спокойно, торжественно стояли яркие звезды, совсем такие же, как над усадьбой Вильвовских под Питером. Хотелось крепко зажмуриться прочитать наскоро Отче наш и, открыв глаза в радостном изумлении, обнаружить, что свалившиеся бедствия — всего лишь гнусный сон, посланный в назидание грешнику.
Когда-то, в другой, совсем другой жизни, Константин считал себя легкомысленным и чертовски жизнелюбивым. Грехи не смертные, особенно для художника. Нельзя же поверить, что ради их искупления было необходимо пережить революцию, потерять близких, дом, родину, скитаться по Европе с молоденькой женой — нежной доверчивой девочкой, подрабатывать грошовыми уроками рисования, унижаться, беря провизию в долг во всех окрестных лавках, вставать затемно, донашивать штиблеты домохозяина, стареть в нищете и дождаться ребенка в тот самый момент, когда петля неудач стянулась у самого горла. Надежды на должность в Школе изящных искусств рухнули, Наташа превратилась в плаксивую тридцатилетнюю женщину, развеялись последние иллюзии, поставив господина Вильвовского перед убийственным фактом: он полный банкрот, несостоявшийся гений, слабак, ничтожество. Жилье в обшарпанном доме рабочего пригорода Парижа, выходящее окнами на железную дорогу, хроническая нищета и полное отсутствие средств для оплаты квалифицированной медицинской помощи — вот то, с чем пришел Константин Вильвовский к ответственному событию своей жизни.
Осознавать это тяжелее, чем терпеть родовые схватки, а возможно и не легче, чем встретить смерть. И он снова спассовал. Вместо того, чтобы сидеть рядом, сжимая влажную, взбухшую синими венами руку жены, Константин сбежал. Он должен был что-то немедленно предпринять, что-то изменить, бросив судьбу на лопатки. Но что, что?
Подняв лицо к звездам, растерявшийся человек прошептал простенькую молитву. Он произнес свое обращение к Высшим силам не машинально, как делал это раньше, а чем-то самым главным, самым ценным внутри себя и долго смотрел в небо, ожидая подсказки. Чуда, однако, не произошло: тот самый голос не нарушил тишину, сверкающая комета не пересекла небосклон огенным обещанием. Промозглая ночь продолжала свой ход над скудной землей и одиноким просителем. Тоскливо подвывала за сараями собака, громыхали на крыше жестяные листы, деловито трубили, проносясь мимо, торопливые поезда.
Кто-то, вглядываясь в убегающие за блестящим стеклом огни, ожидал встречи с беспечным праздником французской столицы, кто-то покачивался на диванчике мягкого купе, предвкушая прогулки по Риму, ужин при свечах в венецианском ресторанчике, вдумчивое безделье на террасе альпийского отеля, необременительные флирты, созерцательную лень, дегустацию шедевров мировых музеев и винных погребов; кто-то мчался на деловую встречу, взволнованно прикидывая результаты возможной сделки, кто-то жарко целовался в синеватом сумраке ночной лампы, привычно пил горячее молоко с бисквитами в вагоне-ресторане, сладко дремал под перестук колес…
Только один человек стоял на пустыре среди засохшего бурьяна, темных укладок шпал, мотков ржавой колючей проволоки, зная что сейчас в жалкой комнате умирала в тяжких муках его жена. Влажный ветер пронизывал насквозь его выношенное, подкрашенное на швах чернилами драповое пальто, трепал густые вьющиеся волосы и противно свербил в глазах.
Кто бы из прежних знакомых поверил, что Костя Вильвовский — талантище, повеса, герой питерской богемы, беспечный красавец, любимец фортуны будет стоять на ветру этой тревожной мартовской ночи с десятью франками в кармане и слезами на небритых щеках?
Когда он вернулся с доктором, предчувствуя самое страшное, под боком у спящей жены лежали туго свернутые пакеты. По-обезьяньему морщинистый, плешивый француз поправил пенсне и тыча в свертки пахнущим карболкой пальцем сосчитал: Эн, дe… — он сделал недоуменно паузу: — Труа?
— Двойня, — объяснила акушерка, убирая валявшийся на постели тючок с пеленками. — Места здесь маловато, вот все в кровать и складываем.
— Поздравляю, папаша, — не без сострадания улыбнулся доктор, пряча в карман десятифранковую купюру.
Марк Сергеевич опустился в облезлое продавленное кресло и закрыл ладонями лицо — он совершенно не представлял, как жить дальше.
Девочек назвали Анна и Диана. В зависимости от жизненных обстоятельств они были то Старшей и Младшей, то Первой и Второй, то женщинами с весьма экзотическими, произносимыми иностранцами на местный манер именами. Но друг для друга, прожив шесть десятилетий, сестры оставались все теми же Эн и Ди, которых пересчитал в ту мартовскую ночь старенький французский доктор.
![Ядовитый цветок [= Маски любви]](/storage/book-covers/bf/bf01232d2ef33a9ee6fdd25f3f07b31c16460dbe.jpg)
