Прошлой весной в редакцию, смущаясь, вошёл молодой человек, представился геологом ямало–ненецкой буровой партии. Сообщил, что прилетал в командировку по делам экспедиции и спешит в аэропорт.
— Мой долг — передать вам это, — сказал посетитель, вынимая из портфеля стопу общих тетрадей, измятых, с обмусоленными страницами и обтрёпанными по краям листами, испачканными сажей. Из некоторых вырвано несколько листов, а в одной, тощей, с ободранными обложками, недоставало многих страниц, грубо выдранных. В ответ на вопросительный взгляд редактора, северянин достал из кармана пиджака сложенное вдвое письмо.
— Пока летел сюда, набросал несколько строк… Если спросить что, звоните, вот моя визитка. Извините, на самолёт опаздываю. До свидания.
Он ушёл, оставив после себя приятный запах туалетной воды, коньячного перегара и ощущение недосказанности, загадочности, исходящей от тетрадей. Откуда они? Что в них? Кем написаны? Но, быть может, письмо всё прояснит?
Вот оно, доподлинное, сумбурное, без редакционных помарок и правки.
«Уважаемая редакция! Нынешней зимой, в аккурат в канун Рождества, я и мастер с буровой Антон Новохаткин пошли на лыжах в посёлок Кимчан. Поддали там лишку, а когда возвращались, пурга поднялась, ничего не видать стало. Заплутали мы. А тут ещё у Антона от крепления скоба отлетела. Упал он на камнях, ногу зашиб. Ну, мы по мобильнику на буровую, так и так, говорим, выручайте, а то пропадём. «Где вы?» — спрашивают. А мы и сами не знаем, куда забрели. Тундра большая. У Антона нога болит, и без лыжины как идти? Тащиться уже сил не было, выдохлись. Замёрзли бы, точняк. Ночь–то полярная. Темень, пурга метёт. Вдруг в снежном вихре человек перед нами стоит. Косматый, бородатый дед. Шапка на нём лохматая и шуба оленья мехом наружу. «Идёмте, — говорит, — в избу». Это он так зимовье своё назвал, которое из досок от разбитого рыбацкого баркаса соорудил, землёй обсыпал, плавником крышу накрыл. Дверь, сколоченная из тех же досок, на брезентовых петлях болталась. Внутри камелёк из камней сложен. Топчан, спальным мешком застеленный. Сети на стене. Тускло, дымно внутри. Рыбой пахнет. Мы, геологи, народ ко всему привычный, обрадовались и такому жилищу. В углу консервная банка с жиром висит, фитилёк–лампадка в ней чадит. Рядом с ней маленькая иконка стояла, Библия возле неё и веточка ёлки тундровой. Понятно: Рождество, как никак. А старик суетится: «Чаю, — говорит, — сейчас согрею». А замёрзли мы сильно. Антона так и трясло в ознобе. Горлом хрипеть начал, кашлять. И нога у него распухла. Стал дед печку растапливать. Дрова сырые, не загораются. Чиркал он, чиркал спички, потом какие–то тетради начал рвать на растопку, чтоб огонь зажечь и нас поскорее отогреть. А как печка растопилась, воды нагрел, обувки с нас стащил, ноги в ведре парить велел. Чаем горячим поил, муксуном копчёным угощал. В общем, живы мы благодаря его землянке остались. Объяснил нам старикан, где мы есть. Оказывается, на мысе Поёлава, возле залива Преображения. От буровой всего километров двадцать. Созвонились мы, нам пообещали, как метель стихнет, вертушку за нами прислать. Старик спать нас уложил, сам перед иконой молитву нашёптывал и крестился. Одежонкой, какая нашлась, меня и Антона прикрыл, сам в безрукавке песцовой у печурки сидел. Безрукавку ему, сказывал, ненцы–оленеводы подарили. И печку тоже они. Потом пурга перестала мести, развиднялась полярная ночь, северным сиянием осветилась. Вертолёт прилетел, мотор не глушит, долго ждать не будет. Предложили деду второпях: «Давай с нами на буровую, балок там вахтовики бросили. Будет где жить. Электричество у нас, столовая». Дед худой, но жилистый, упрямый, отказался. «В Салехард, — говорим, — отправим тебя. Антон с бабой своей разбежался, бросила его, уехала, квартира пустует. Хочешь в Салехард?» — спрашиваем. Дед ни в какую. «С Божьей помощью, говорит, сюда самосплавом по реке до самого моря добрался. В никуда пришёл, отсюда не уйду. Разве что на гору Чаек переберусь». «Почему именно туда?» — спросил я. «Ближе к небу там», — ответил он. Странный такой старик, но не сказать, чтобы из ума выживший. Улетели мы. Решили, как будет оказия, навестить нашего спасителя. Долго собирались, надо сказать. Всё работа, некогда было. Как полярный день наступил, я с Новохаткиным зацепили за вездеход домик–балок на полозьях, печка в нём путёвая, кровать с матрасом и подушкой, умывальник, стол, шкафчики, посуда. Всё культурно. Одежды всякой деду собрали, спички, мыло, продукты. Даже лампу фитильную и бочку керосина припасли. Продуктишки прихватили. Муки, сахара. Медикаменты. К сожалению, всё обратно утащили. В землянке той никого уже не застали. Дверь с петель сорвана. Оводы в зимовье набились. Подобрали мы тетрадки. Они в углу валялись. Пыль с них отряхнули. Антон почитал, говорит: «Обалденно написано. Надо бы в редакцию при случае занести. Может, напечатают».
С полярным приветом Кирилл Будяков.
Мы тоже прочитали рукописи. Бог не обошёл милостью и вниманием терпеливый труд романтического отшельника, затворника тундры, не дал бесследно исчезнуть его рукописной исповеди.
