Егерь Анучинского зверопромхоза Иван Гончарук -- мой давнишний приятель. Он первым научил меня разжигать костёр в ненастье, скрытно подходить к изюбрам, снимать, не порезав, шкуры с медведей, ставить капканы. Немало и других охотничьих премудростей перенял я у следопыта, для которого, казалось, не было ничего дороже тайги. Как-то осенним вечером Иван заглянул ко мне в брезентовой штормовке, достал из карманов несколько крупных кедровых шишек, рассудительно заметил:
-- Щедра нынче тайга на орех. Есть чем зверю кормиться. Белки много, значит, и соболь будет. Медвежьих, кабаньих следов тоже полно. Пушнины, должно, возьмём в этот год хорошо.
Он взял ружьё, которое я начал чистить перед его приходом, привычно осмотрел стволы. Удовлетворённо хмыкнул:
-- В порядке содержишь. На водоплавающую, стало быть, собрался? -- Увидел он приготовленные в углу резиновую лодку, чучело подсадной утки, болотные сапоги.
Я знал, что Иван не признаёт охоту на уток, считая её баловством, и начал оправдываться:
-- Да вот путёвку достал на озёра. Многие туда едут.
-- А-а, -- огорчённо протянул Иван и потянулся к шляпе. -- Тайгу, выходит, на болота сменял. Я-то хотел предложить поехать зимовье подремонтировать. Одному несподручно. Вот и зашёл к тебе.
-- Чего же сразу не сказал? На озёрах как-нибудь в другой раз побываю, -- складывая ружьё в чехол, ответил я. -- Когда едем?
-- Завтра, -- сразу оживился егерь. -- Ничего с собой не бери. У меня все припасы сложены в мешке.
Утром следующего дня мы выехали на рассвете. Миновали поля с пожухлой картофельной ботвой, тронутой первыми морозцами, и через два часа езды по неровной таёжной дороге начали подниматься на перевал Тигровый.
В кабине "уазика" было далеко до комфорта. Сзади громоздились кирпичи, мешки с цементом, песком и провизией, ящики с инструментами и гвоздями, бензопила и прочие нужные в зимовье вещи. И даже на переднем сиденье, которое я занимал, ногам моим мешала Белка - молодая лайка, подаренная Ивану зверопромхозом за хорошую работу. Сначала она лежала неподвижно, настороженно поводя носом и принюхиваясь к моим сапогам. Но постепенно обвыклась и, разморенная жарой от включенной печки, нашла более удобное для себя место у меня на коленях.
Мотор натужно выл на высокой ноте, пока мы взбирались по серпантину на вершину сопки. Но вот дорога стала ровнее, запетляла вниз, и мы увидели встающее над тайгой солнце. Лучи его пробили голубоватую дымку, растопили туман в распадках, засверкали радужными искорками на росистых деревьях, кустах, травах. Отсюда, с высоты перевала безбрежное лесное море напоминало мягкий волнообразный ковёр по-осеннему нарядной расцветки, жёлто-красными, оранжевыми пятнами на зелёном фоне ярко выделялась засыхающая листва клёнов, дубов, берёз.
У разлапистой ели, поваленной бурей на краю обрыва, Иван затормозил, вышел из машины. Зябко поёживаясь и передёргивая плечами, он поднял капот, повозился в моторе, подошёл к обрыву.
-- Люблю встречать зарю в тайге, -- всматриваясь куда-то вдаль, сказал Иван. -- Её разве обскажешь? Это видеть надо!
Лайка, выскочившая вслед за хозяином, сразу скрылась в чаще, откуда послышался громкий нетерпеливый лай.
-- Белку, не иначе, нашла, -- прислушался егерь и стал звать собаку. Она прибежала в радостном возбуждении, послушно заскочила в кабину.
-- Умная псина, -- погладил её Иван.-- Посмотришь в глаза, ну, чисто, человек. Только говорить не умеет. И характер у собак - тоже как человеческий, по-разному проявляется. Вот только верности такой собачьей, нам, людям, не всегда достаёт. Взять одного моего знакомого: бил собаку, на цепи впроголодь держал. А не предала хозяина, с медведем сцепилась.
Слушая Ивана, не заметил я, как добрались мы до Муравейки - таёжного посёлка лесорубов, откуда до зимовья осталось менее часа езды.
-- Зайдём в магазин, -- объяснил Иван, притормаживая у деревянного дома с вывеской "Сельмаг". -- Хлеб здесь продают особенный. Своей выпечки, как домашний.
И верно. Буханки на прилавке лежат большие, с зажаренной, хрустящей корочкой. Нажмёшь на такую булку - ходуном ходит. Один запах душистый чего стоит.
Купив хлеба, мы направились к машине. Иван уже взялся за ручку дверцы, когда внимание его привлёк пес, вылезший из-под крыльца. Серая, вывалянная в пыли шерсть, не скрывала выпяченных рёбер. Собака равнодушно глянула в нашу сторону и устремилась за женщиной, вышедшей из магазина с хозяйственной сумкой.
-- Пшёл вон! -- резко обернулась женщина, норовя пнуть собаку. Та увернулась и, отбежав, жалобно завыла. Подбежал мальчуган, запустил в нее коркой хлеба. Она кинулась на неё, жадно принялась мусолить, помогая передними лапами. Пасть собаки, неестественно открытая, показалась мне странной.
-- Да ведь это Волчок! -- воскликнул Иван. -- Ну, конечно, он! Иди сюда, Волчок! -- позвал он собаку, торопливо отламывая от пышной, еще горячей булки большой кусок.
Некоторое время собака словно с удивлением смотрела на незнакомцев, потом, поджав хвост, приблизилась. Видимо, её часто здесь обижали. Но голод взял верх над осторожностью. Выхватив хлеб из рук егеря, пес стал как-то неумело есть, катая его во рту языком, давясь и кашляя.
