Евгений Гордеев
"Живое" тело
...Мне не нужна молодость твоей кожи,
Мне даже не нужно, чтоб ты была светлой,
мне нужно,
Чтоб ты сумела принять все это
И жить на краешке жизни...
(c) П. Кашин
Его глаза невидяще смотрели сквозь заляпанное весенними дождями стекло окна, на шумящую, неприглядную улицу, где покосившиеся фонарные столбы грустно уставились единственным глазом в разбитый мокрый асфальт. Он сидел за столом, подложив под голову сложенные руки, казалось, рассматривал спешащих куда-то неопрятных, погрязших в своей деловитости прохожих, проносящиеся беспечно автомобили, сидящих на тополе черных, крикливых галок. Это только казалось. Кто мог заглянуть ему в глаза? Никто. А если кто-то и заглянул, то обнаружил бы в них только пустоту и отрешенность, уткнулся бы в глухой забор, прочно отгораживающий его от этого мира, с любовью и долготерпением им возводимый. Он был далеко, настолько, что вряд ли бы смог вернуться в реальный мир, сразу же, если бы это потребовалось сиюминутно. Лицо его время от времени мгновенными бликами озарялось улыбкой, точно солнечный непоседливый зайчик из детского зеркала, проносился по предметам, не оставляя на них следа. Мгновение назад он был, но больше его уже нет.
Он вспоминал, вспоминал, что-то теплое, замечательное произошедшее с ним в этот день. Старался припомнить, когда еще ему было так покойно и счастливо, когда еще он чувствовал в себе такой прилив сил, такую нужность кому-то и... не мог вспомнить. Тонкой, блестящей нитью ворвалось это событие в череду неторопливых серых будней, в которых он жил. Эта нить, то ускользала из его воспоминаний, то вторгалась снова. Ах да, как это было неожиданно и замысловато. Порой, ища что-то всю жизнь, мы проходим мимо того, что ищем, не видим то, что нужно видеть, не хотим знать то, что необходимо знать. Все это он знал, все это он читал, читал ни в одной книге, и все же кажется, до сих пор не воспринимал это всерьез. Как ловко иногда мы просим сами свою память не тревожить нас по пустякам. Пытаясь за суетой забыть то, что нас так заботит. Он не хотел больше поступать так. Слишком, слишком долго он заставлял себя не думать ни о чем, не верить ни во что и ни кому. Он делал это так часто, что, в конце концов, сам поверил в свое тихое сумасшествие, свою ограниченность. Живя только полной жизнью в своем мире, по своим правилам, по своим законам. Да только вот теперь захотелось плюнуть на эти правила, на эти догмы, захотелось смотреть и смотреть на блеск и красоту этой блеснувшей надежды. Захотелось, чтобы свет от этой едва заметной золотистой нити озарял все небо над его головой. Не поздно ли? Насмешливо вопрошал его ставший циничным к этому времени ум. Не поздно ли? Пугал он откровением слов, рисуя неприглядные картины возможного бытия, то робкое, едва-едва зародившееся чувство в его груди. И чувство это сжималось в сморщенный комочек, и из последних сил, ломая не окрепшие суставы, удерживало надежду. Надежду, которой заказано умирать последней. Которая сама непонятно откуда и как взялась. И по которой он уже давно справил тризну. Но вот сознание стало возвращаться нехотя к нему. Вот уже забор превратился в прозрачную стену, стало возможно различить и галок на ветке, и старые обшарпанные автомобили, и даже всегда хмурые лица прохожих. Гудок приближающейся электрички вывел окончательно из транса. Так что же случилось? - подумал он и, со вздохом облегчения и радости вспомнил. Я познакомился с девушкой, с девушкой, которая пишет стихи и читает Гумилева, Мандельштама, Баха, Шекспира.
Дни в детстве несутся сломя голову, как будто боясь не успеть за уходящим солнцем. В юности, переходя на шаг, позволяют осмыслить, куда они так спешили в детстве.
Когда же ты почувствовал себя взрослым они, совсем обленившись, едва тащатся по бесконечной дороге, сменяясь друг другом, без эмоций, утратив краски и свежесть, перестают поражать нас огромностью и непонятностью лежащего под ногами мира. Новые, потрясающие нас радостями или огорчениями события приходят до грустного все реже и реже. Уже нет того неподдельного интереса, того искреннего любопытства, желания все знать, все уметь, все видеть, все потрогать руками. Приходит апатия, безразличие, размеренность, уверенность, умеренность, спокойствие и благодать. Еда и поступки становятся пресными, становятся настоящими. Так, настоящей едой принято считать горбушку черного зачерствевшего хлеба, круто просоленного крупнозернистой, с серыми камешками, солью, а не сладкий, приторный, такой соблазнительный шоколад. Но неразумные дети считают такое положение вещей неправильным, и жаждут набить свой рот этой коричневой ненатуральной массой. Что ж, их можно простить, но мы-то с вами знаем, что в жизни есть настоящее, а что - так, воля случая, игра воображения. Он ненавидел свою нудную канцелярскую работу, на которую приходилось ходить ежедневно, в любое время года. Он видел за всеми крючочками, палочками, буковками, которые ему приходилось творить за стареньким монитором - издевательство над самим существованием человека. Ему не везло в жизни, как не везет всем тем, кто в "пятнадцать лет убежал из дома". Про таких обычно говорят неудачник. По службе его обязательно обходили более настырные, более наглые, более молодые. В магазине крупные психологи-продовщицы обвешивали, обсчитывали, честно глядя ему в глаза. Упрекнуть их в этом у него просто не хватало смелости. На рынке старушки-одуванчики всучивали картофель по самой высокой цене да к тому же еще и наполовину гнилой. Громко причитая ему в спину о здоровье, котором его наградит Господь, и с пожеланиями приходить еще. Он не жаловался, наверное потому что просто было некому. Жил как умел, работал как умел, любил как умел, жалел как умел. Стоит заметить: видимо все это он делал недостаточно умело. Жена не смогла вынести его любви и полугода, отправилась искать изменений в своей судьбе на стороне. А он остался один, в квартире с телефоном, компьютером и мыслями о превратностях судьбы. Хотя, может быть мы и не правы, не совсем один, у него была ОНА - СЕТЬ. Да, да, он открыл для себя Сеть. Что за чудо это изобретение человека. Сколько радости приносит миллионам людей.
