— Ты все равно на мне женишься!
— Ни за что! — Я с презрительной насмешливостью смотрел ей в глаза.
Очень тщательно и умело увеличенные с помощью накладных ресниц и оттеночных карандашей. Впрочем, у неё все лицо было настоящим произведением искусства. Визажиста.
— Ты понимаешь, что у тебя нет выбора?
— Выбор у человека есть всегда!
— Если я захочу — то нет! — Высокомерно ухмыльнулась она и, махнув в крутом развороте шелестящим шелком юбки, звонко поцокала в сторону выхода. — Свадьба через неделю!
— Нет! — Крикнул я закрывшейся двери, и сплюнул на мраморный пол.
Чтобы сделать ей хоть какую-то гадость. Она просто помешана на чистоте и порядке. Даже здесь, в подвале, полы выложены полированным черным мрамором, блестящим как зеркало. Да и на потолке и стенах не найти ни пылинки. Я сплюнул еще раз.
Чистюля проклятая. Лучше бы хоть рваный половик дала, постелить на этот выдраенный до блеска мрамор!
Меня держат здесь уже три дня, и все три дня приходится спать на холодном и гладком, как зеркало, мраморе.
Хорошо, хоть голодом не морят. Дают сухари и воду. На свадьбе я ведь не должен выглядеть совсем уж доходягой. Иначе гости могут заподозрить неладное. Хотя, почему она уверена, что на свадьбе я буду вести себя послушно как теленок, которого ведут на заклание?!
— Ваш обед, милорд. — В голосе одетого в безупречно выглаженную ливрею лакея, ничего, кроме официального холодного почтения, расслышать не удается.
Серебряная широкая чаша с крышкой и серебряный бокал на серебряном же подносе ставятся на мраморный столик.
Звеня цепочкой, подхожу поближе. Хоть и знаю, ничего, кроме сухого хлеба там лежать не может, проверено… но надежда предательским искусителем нашептывает, что возможно, сегодня…
Чтобы доказать ей всю глубину ее заблуждений, рывком, вовсе не делающим чести моему воспитанию, срываю с чаши крышку и заготовленный саркастический хохот замирает на губах.
Нет, этого не может быть! У меня по- видимому, начинаются галлюцинации… потом будут слышаться голоса… начнутся виденья… всё то, что неизбежно сопутствует голоду и сильной простуде.
Однако невыразимо, бесподобно аппетитный кусок жареного мяса никак не хочет возвращаться в ту форму, какой он лег на это серебро. Несколько румяных картофелин, окружающих его, вызывают такие сильные чувства, что я невольно глотаю слюну.
А лакей тем временем приносит стул, который в другое время суток мне не положен. Как сказала миледи — чтобы у меня были все условия для размышлений. Вот почему нельзя думать, сидя на стуле, я не понял до сих пор.
Ножа мне не дали, но я и с одной вилкой управился, как опытный жонглер. Да не будь вилки, я и голыми руками бы справился и ни одной капельки сока или жира не попало бы ни на помятые кружева дорожной рубашки, ни на стол. Я бы этого не допустил. Потому что все эти капли были очень нужны моему туго скрученному в предвкушении этого чуда желудку. Я отрывал мясо маленькими кусочками и, аккуратно держа над ломтиком хлеба, одним из трех, что притаились на краю блюда, так осторожно доносил до рта, словно еще не верил в их реальность. Последним ломтиком я тщательно вытер блюдо, чистюля может мной гордится, посудомойке тут делать уже нечего.
В бокале оказалось подогретое вино с пряностями. Вообще-то я не пью крепких напитков, но после жирного, хорошо подсоленного и приперченного мяса… к тому же застуженный на мраморе позвоночник неплохо бы немного подлечить…
Прихлебывая вино маленькими глотками, чтобы подольше растянуть удовольствие от сиденья на мягком стуле, осоловевшими глазами слежу за лакеем. Вместо того, чтобы поторопить меня и отобрать бокал, он подходит к двери и машет салфеткой.
Двери распахиваются и несколько слуг вносят серебряную ванну, длинный низкий стол, шкафчик с баночками и бутылочками.
Медленно пью вино, пытаясь понять, что они собираются делать? И лишь когда вереница крепких слуг начинает выливать в ванну из принесенных ведер парящую жидкость, до меня начинает доходить.
Неужели же я наконец дождался соответствующего моему статусу обхождения?! Неужели это мои, промерзшие на ледяном полу косточки прогреются в этой теплой воде, моя кожа испытает на себе все благодатное воздействие этих кремов, масел и благоуханного жидкого мыла?
Похоже, я угадал. Меня вежливо приподнимают со стула и подводят к ванне. Куда делась серебряная цепь вместе с запертым на талии поясом, я даже не успел заметить.
А чьи-то ловкие руки уже избавляют мое тело от одежды, а ноги от высоких сапог. Не отнимая бокала с вином, а наоборот, подливая в него из кувшинчика горячей выпивки. Всего один шаг и я сижу, вздрагивая от выходящего из тела холода, в горячей воде, мутной от количества влитого туда мыла.
Несколько пар умелых рук трут мою кожу упругими мочалками, разгоняя кровь и возвращая здоровье застуженным на мраморном полу костям.
Я краем сознанья понимаю, что всё это неспроста, что мне придется сполна расплатиться за всё невозможное наслаждение, но не делаю ни единого движенья, чтобы прекратить это замечательное безобразие.
