Михаил Садовский
Жаворонок
Во влажный запах прибрежных мостков умещалось теперь всё Мишкино детство. Он сбегал поутру с пригорка по тропинке между деревьев, осторожно ступал шага два по чёрным скользким доскам и смотрел сначала под ноги: как в щели между ними внизу блестела вода, а потом — вдаль, где эти доски начинали расплываться в тумане, поднимающемся от озера. Что-то кричал ему дрозд с берега, воробьи дрались на песке, но он не обращал никакого внимания — стоял, замерев, ждал и впитывал запах: втягивал воздух ноздрями, казалось даже, самой кожей. Туман запутывался в его волосах, майка навлажнялась невидимыми капельками, и холод пробегал по телу, проверяя, куда ещё не пробрался, в каком уголке не застрял, хоть ненадолго, чтобы погреться…
Затем он сразу сбрасывал штаны, рубашку и осторожно ступал по скользкому, чтобы не упасть, доходил до середины мостка, поворачивался лицом к воде и плюхался в неё. Сначала казалось, что дыхание остановилось, а когда голова показывалась над поверхностью, телу становилось тепло-тепло и долго не хотелось вылезать…
Плавать Мишка не умеет, поэтому и не идёт до конца мостков — там с головкой и дна не достанешь, а тут можно стоять на гладком песке, большим пальцем выкапывать в нём обкатанный камешек и, замерев, слушать: по воде далеко звук летит… Сначала тонкий скрип, будто чайка, когда ссорится «кри-и, кри-и», потом еле-еле слышно «пыл-плыл, пыл-плыл» — это плицы вёсел по воде шлёпают, потом уж совсем близко вода по щекам лодки возле носа: «плюх-плюх-плюх-плюх»… ходко идёт… И вот она вдруг разом выросла метрах в пяти, а Мишка — раз и головой под мостки — чуть колени согнул и стой себе сколько хочешь… наблюдай… голова между водой и досками.
Лодка бортом по мостику «ширк-ширк», потом днищем по песку — и встала… а Мишка с другой стороны настила вылез и смотрит ей в спину… Тольваныч ноги за борт и прямо в воду — штанины до колена закатаны… Сперва вёсла вынес, на попа у дуба поставил, за садком вернулся, а улов в ведре… Мишка сложил ладонь лодочкой и плюхнул по воде — очень гулко получается. Обернулся рыбак и смотрит:
— Ты что ж, мил человек, меня ожидал, позволь спросить?
— Не-а… я зарядку делаю… — улыбается Мишка.
— А! Понятно, понятно… ты бы не застыл, мил человек, потому что подведёшь меня страшенно… сказать тебе даже не могу, как. А если насчёт рыбы — пожалуйста, пойдём посмотрим, какова нынче…
Но Мишка не идёт к Тольванычу, потому что не может смотреть на грустную рыбу в ведре… однажды он так весь улов-то и выпустил: оставили ведро рыбаки чужие на берегу на солнце — чего оставили, куда ходили… Подошёл он, да как увидел серые рыбьи глаза влажные — точь-в-точь будто они плачут там — ухватился за проволочную ручку и стал волочить по песку ведро — канаву прокопал полукруглым краем днища, а как вода озёрная подбивать стала ведро, и тащить стало легче, он его прямо на глубину заволок и притопил… Рыбы-то не поверили сразу такому счастью, толкутся глупые, в стенки тыкаются, никак понять не могут, откуда свежей струёй потянуло. Тогда Мишка чуть наклонил край ведра, и они бегом! По одной, по одной — безо всякого шума-плеска, только хвостами на прощанье раз-раз и… нету… Потом его чуть не прибили — те, когда вернулись… От матери тоже попало — нажаловались, конечно, мол, хулиганство… а он и спорить не стал… А на всякие хитрости и обманки живое-то вытягивать так, что дышать нечем — это что? Хулиганство-хулиганство…
— Ты, значит, как уговорились, слышь, Миш, не подведи… а то прошлый раз, когда мать в город тебя возила, так и вечер пустой был… вот те, честное слово…
— Какое? — интересуется Мишка.
— Ну, какое? Моё. Хошь? Мужское! Хошь? Рыбацкое…
— Рыбацкое не хочу… А уже припекает… Тольваныч, а мы как — на мотоцикле опять?
— Чего тарахтеть зря — тут пройти то с полкилометра… Ты бы обтёрся, а то весь пошёл пупырчиками, как гусак. Голос-то беречь, мил человек, надо — это ведь от Бога дар… не всякому… А хочешь, пойдём чайку с мёдом или ушицы вчерашней с полмисочки?
— Пошли, — соглашается Мишка и идёт рядом, только не с той стороны, где ведро…
Дружба у них странная и случайная вышла. Началась она в прошлом году, когда появились тут в глухом углу мать с мальчишкой в начале лета, вроде чужие, пришлые. Остановились у Петелихи… Да тут и домов-то по пальцам пересчитать: деревня с конца двадцатых хиреть стала… Богатая была… усадьба барская на взгорке в дубах стояла. С неё начали — зачем сожгли? Ну, разграбили, растащили — ещё понять можно, а сожгли — зачем? Да и барин не злой был… но свели счёты. Потом всех раскулачили: сказали, что гнездо здесь кулаки свили… всех в кулаки записали… а тут войны одна за другой. Три войны подряд… Мужиков ушедших по пальцам сосчитать, кто вернулся… Двоих потом свои забрали, как потом ясно стало: навсегда, за то, что в плену были. За 10 лет никого не стало… После ещё бригадира Тимонина посадили… Пашу Берегового… сказали «шпионы»… На пустые места мало людей потянулось… бабы, кто выжили, к детям куда-то подались, вдовы, что смогли судьбу устроить, тоже с мест снялись… Он и сам не местный — соседский… Всё это на его веку случилось.
