Жаворонок - [2]

Бобылём жить трудно… С детства у него один глаз слепой был, потому и выжил… а жениться не успел… Вот, как стало к старости клониться время, он и решился из соседней деревни перебрался… Городок тут и недалеко, а ехать неудобно: так бы рыбки наловить да продать, а на дорогу потратишься… а здесь продать некому… наловишь, наловишь — в три горла есть не будешь. Одной соседке отнесёт Прасковья, другой… сам он стесняется… такой человек…

Как-то вечером сидел он с баяном в избе, наигрывал, вдруг за раскрытым окном обнаружился шорох непонятный. Выглянул он и увидел мальчика. Ты чего, мол, и зазвал в комнату, стал расспрашивать, мёдом своим угощать майским — так и познакомились. А после чаю взялся он опять за баян, да просто так и сказал: ты, подпевай, мол, мне… песни то какие-нибудь знаешь? А когда мальчишечка запел, он вдруг напрягся весь и даже играть стал тише, чтоб не заглушать его. Такая пошла у Мишки линия высокая и чистая, что казалось стаканы на полке отзванивают. И чего только не знал он! И «Тёмную ночь» и «Летят перелётные птицы», и «Ой, Самара городок», а когда завёл «Ой, да ты кали-и-и-и-и-ну-ушка, ой, да ты, мали-и-и-ну-ушка…», почувствовал взрослый человек, что слёзы у него сейчас побегут из глаз, и смахнуть их не удастся — руки заняты, только что в плечо пиджака упереться на сторону да на другую и промокнуть их… Откуда такой колоколец в горле у мальчишки появиться может — ни натуги, ни трещинки! Как возьмёт звук, он у него горошком в горле катается да в другой звук так плавно перетекает — ни перерыва, ни вздоха… «Мил человек, ты дыши хоть, не забывай», — хотел он сказать, да осёкся, — какие тут советы, когда дух захватывает… А мальчишка запыхается, наберёт в себя запасу побольше, и опять, как заведёт… Только по радио, может, и слыхал он такое душевное пение… да здесь-то живое, рядом…

— Миш, а Миш, тебе учиться надо!

— А я и пойду в школу осенью, — согласился Мишка.

— Да я не про такую учёбу говорю! Тебе надо петь учиться!

— А что, разве так нельзя? Разве петь учатся?

— Э, мил человек! А как же — это наука большая! В консерваторию тебе надо! Там и грамота музыкальная — ноты, значит, и профессор тебя учить будет… В Москву надо…

— Нет, — Мишка не согласился. — Я самолёты буду строить.

— Почему самолёты? У тебя что же, мечта такая?

— Да, чтобы они не разбивались.

— Разве так уж и бьются?

— Бьются… сильно…

— Кто ж тебе сказал такое? Да у нас знаешь какие самолёты, — лучшие в мире… Может, у тебя отец самолёты строит?

— Нет. Он разбился. Построили самолёт, а он его испытывал… A я такой построю, чтоб никогда не разбивался…

— Эх, вот оно что!.. Ну, прости, мил человек, хорошая мечта у тебя. Сколько ж тебе людей спасибо скажут… И отца непременно жалко… А только голос-то редкостный у тебя… Ты мать-то, маму, мил человек, попроси — пусть тебя умным людям покажет. Они то же скажут… Вот был бы я не самоучка, и жизнь у меня была б другая, музыкальная! Да когда учиться-то было… война, да война… А сам попытался, знаешь, я и самоучитель купил… книгу такую с объяснениями и нотами, но духу не хватило… Работать надо, уставал очень, а что б по нотному играть, надо учиться много — самому освоить просто немыслимо…

Вот так и началась их дружба в прошлом году. Само собой вышло: что ни вечер — у них спевка. Сначала вдвоём были. За неделю весь запас Мишкин перепели. А тут как раз и выяснили они, что уже несколько дней, как приходят местные бабы со своими стульчиками да скамеечками. Садятся укромно за разросшейся акацией, чтоб не смущать артиста, значит, и слушают… А когда песни повторяться часто стали — запас иссякать вздумал, они приметили и начали помощь предлагать, да подсказывать… и пошла такая в деревне жизнь по вечерам, что со всех огородов, да дворов не к телевизору спешили одиночество коротать, а на Мишкин голос…

До соседнего Глухова, такой же бедолажной полупустой деревеньки, с полверсты не больше… и там прослышали про их затеи… Потянулись любители…

А на этот год и сами они: Мишка с Анатолием Иванычем стали на выходе выступать. Закроет Анатолий Иванович свой баян полный в чёрный выгнутый да скошенный футляр, ремень в ручку и на плечо… А идти по-над озером дубовой рощей — красоты наглядятся по дороге, вроде специально, чтоб потом её всю и выпеть на разные мелодии.

Никуда, конечно, мама Мишку не показала после первого лета, хотя говорили ей и в городе. Огорчился Тольваныч, когда узнал, да помалкивал — не набрался смелости чужой женщине советы давать, только погрустнел как-то: чем он Мишку подпереть мог? Петь-то славно, конечно, и душе хорошо, да пареньку бы время не упустить. Своих детей не имел он и теперь переживал за чужого, словно сказать ему хотел, что сыну бы сказал: я не смог, а ты дерзни, раз тебя Бог отметил… А такой талант всем заметен был.

«Подрастёт ещё» — думала Мишкина мама. Не досуг ей было заниматься этим: сыт бы был, да дом в порядке… В тридцать лет вдоветь не сладко… Но однажды, когда не оказалось сына дома, заволновалась и пошла его искать. Кто-то и подсказал ей, что там они, в Глухове, наверняка, потому что шли вместе с Тольванычем рощей в ту сторону. Она туда и отправилась. Решила наругать сына, что ушёл не сказавшись.