Я медленно открываю глаза, смотрю на часы — три утра. Я все ворочаюсь и ворочаюсь в постели — нет! Никак не получается заснуть, ноги переплетаются, может, это приступ паники. Я встаю, закуриваю сигарету, возвращаюсь в кровать с надеждой погрузиться в сон — никак!
Далекие воспоминания предстают передо мной, но мне не больно. Они так далеко, что я почти не различаю их, будто бы они вовсе не мои, не принадлежат мне. Но они там, в моей голове, четкие, и как всегда рядом непременное чувство вины.
Я решаю, что надо заставить их исчезнуть. Днем раньше по телевизору я увидел мужчину, который рассуждал о терапевтическом эффекте писательства, и подумал проверить действенность этого метода. Но мои воспоминания то появляются, то пропадают, у меня не получается привести их в какой-то порядок; я чувствую необходимость отправиться на поиск запахов моей жизни.
Я обещаю себе в один из ближайших дней пройти по улицам, где я вырос, и собрать запахи моего прошлого. Да, я сделаю это!
Я пройду странствующим рыцарем в поисках своего прошлого, прошлого, которое в последнее время все чаще напоминает о себе, как тот надоедливый официант, что приносит счет, и ты понимаешь, что придется дорого заплатить.
Моей удачей и моим спасением всегда, когда я оказывался в непростых ситуациях, был полет моего сознания, мои мысли парили, ввысь, до самого неба; я как будто бы выглядывал в окно и вдалеке видел мое детское тельце, которое оскверняли грязные руки, пропахшие бензином, насилием, нищетой…
Когда я понимал, что опасность проходила, я как будто рос, поднимался, но наоборот — внутрь себя; я открывал глаза и видел в небе то окно, из которого я выглядывал и смотрел на себя.
Меня охватывало невероятное желание, мне хотелось подлететь к окну, высунуться из него и решать самому, когда смотреть, а когда закрывать глаза.
Ты говоришь о стыде, о чувстве вины, как будто бы этого хотел ты, ведь ты должен был сражаться с голодом, с нищетой.
Сандро.
Я очень люблю бродить, просто гуляю, думая обо всем и обо всех, и часто даже не понимаю, где я проходил, куда я забрел. Иногда я останавливаюсь и спрашиваю себя: «Куда я попал?». Где это я? И мне не кажется это странным, даже наоборот нравится. Приятно время от времени отрываться от земли и лететь. Моей мечтой всегда был — полет. Вчера, пролетая по улице, я почувствовал сильный запах мыла, отбеливателя, креолина, запахи перемешанные, но различимые. Я остановился и с мыслью «Где это я?» огляделся вокруг. Я стоял на мосту Казанова, месте, где я родился.
Мои глаза, мысли, мои воспоминания немедленно привели меня к подвалу, прикрытому двустворчатой дверью. Я попытался разглядеть, что там внутри, но не увидел ничего, кроме облупленного потолка.
Хоть я и понял, что в комнатке было уже не три квадратных метра.
Стоя напротив этого потолка, этих трех квадратных метров без света, я задался лишь одним вопросом: «Как у нас получалось?» Как? Да! Восемь детей, мой отец, мать. Воспоминания начали проноситься на скорости в тысячу километров, мне не удавалось привести их в хронологический порядок, я проделал путь от первых четырех лет жизни до нынешних сорока восьми.
От самых счастливых моментов до незабываемой жестокости. Все вперемешку.
Я открыл коробку: порыв ветра — и все полетело. Все летит, все перепутывается: года, имена, места. И тогда я решил соединить, привязать каждый запах к определенному моменту, ситуации.
Таким образом я бы вспомнил все и всех.
Я снова посмотрел на подвал и увидел объявление «Продается», не раздумывая, позвонил.
Разговор был коротким, женщина объяснила, что произошла ошибка, что вывеска «Продается» на самом деле относилась к квартире, а не к каморке, где держат свои инструменты рабочие. Вот так. Мой дом превратился в склад инструментов. Я повесил трубку.
Перебирая историю моих запахов, я прихожу к заключению, что детства у меня никогда и не было. Единственным днем в году, когда я мог почувствовать себя ребенком, был праздник Бефаны. Времени на игры не хватало, хотя желание было очень сильным. Потом, подростком, я встречался с мужчинами старше меня, более зрелыми, чтобы ощутить себя маленьким мальчиком.
Но очень скоро понимал, что и они тоже искали во мне образ отца, и поэтому мне приходилось вновь принимать решения, строить из себя мужчину, быть отцом своим любовникам, мне, мальчишке, который никогда не играл в войнушку и даже сейчас не имел возможности жить, как полагается парню его возраста.
И тогда я становился раздражительным, злобным, деспотичным, совсем как обычный отец. И я унижал, ругал их по-отечески, и чем больше я выходил из себя, тем больше они меня любили. Потом мы, подчиняясь развратной игре, менялись ролями, и я вдруг превращался в инфантильного, капризного ребенка, а они принимались ласкать меня, чтобы я перестал дуться и чтобы они опять смогли стать малышами, которых бы я гладил и которыми бы я командовал.
