Добра частица есть во всяком зле,
Лишь надо мудро извлекать ее.
Лихой сосед нас поднял спозаранку, -
Полезно это нам, а также делу;
Притом для нас он - как бы наша совесть
И проповедник: нас он призывает
Достойно приготовиться к кончине.
Так можем мы добыть из плевел мед,
У дьявола добру учиться можем.
В. Шекспир, "Генрих V "
На самом деле я умер в Венсене девять лет назад, от скверной болезни, которую врачи никак не могли определить и мучили меня день за днем все новыми притирками и припарками, только усиливая боль. Мучения временами делались нестерпимы, но пока я был в сознании, я старался не стонать. Король может лежать, пригвожденный к постели, с распухшими ногами, неспособный даже справить нужду без помощи сиделки - но стонать, когда сиделка подсовывает под него горшок, он не будет.
Я был мертв, я читал это в их глазах - и в темных, с влажной поволокой, глазах моей супруги, и в серых, обведенных кругами глазах брата, таких же измученных, как мои, и даже в бесцветных пока глазенках младенца, которого мне приносили, чтобы я удостоверился в благополучии наследника. Я смотрел в эти глазенки, с ужасом ища в них признаки наследственного безумия - но что в них тогда можно было найти?
Я взял с Джона клятву сохранить для мальчика корону, которую добыл ему при Азенкуре - и все-таки непрестанно молил Бога продлить мне жизнь, потому что знал: бедный мой Джон не нарушит клятвы, но и не исполнит ее. Я умею разбираться в людях. Джон отличный генерал, но не регент. Оставь ему армию и четкое задание - он выполнит его со всем тщанием, не щадя ни себя, ни других. Но с регентством… я даже не боялся, что он не справится - я это просто знал. Десять лет, молился я, Господи - десять лет, вот все, что мне нужно, дабы оставить сыну надежный трон. Десять лет - неужели это так много, ведь даже с твоей помощью евреи покоряли Ханаан дольше… Только десять лет, а там - делай со мной что пожелаешь…
…Я старался держаться - но закричал как безумец, когда увидел, кто именно явился по мою душу. Нет, кричал я, ты лжешь, ты лжешь, не может быть! А он смеялся надо мной и говорил - может, может. Что все твои посты и молитвы по сравнению постами и молитвами руанцев? Ты же помнишь, как они постились по твоему приказу? Помнишь, как матери ели трупы детей во рву? Ах да, на Рождество ты смилостивился и послал им по соленой рыбке - ты добрый католик, Гарри, тебе воздастся за это. Ты сказал проповеднику, что ты - бич Божий, посланный людям в наказание за их грехи. Что ж, настало время тебе самому испытать тяжесть бича.
И тогда я закричал, взывая к Богу о милосердии - а вокруг зашептали: "Он бредит, бредит…" Я ругал их глупцами, хватал за руки и показывал в тот угол, где мой палач уже готовил веревку - но они не видели, хотя глаза их были открыты…
…Я умер тогда - почему же я жив и по-прежнему болен, почему испанский сапог терзает мне ноги всякий раз, когда мои носильщики - а меня несут в портшезе, который я заказал себе, когда не смог уже ездить верхом - когда мои носильщики делают шаг?
Оглядываясь, я узнаю коридоры и переходы замка Буврёй. Вот как. Я в Руане. Я в Руане, в том самом замке, который с таким напряжением брал и с таким усердием отстраивал, потому что…
…Потому что здесь была моя штаб-квартира последние пять лет, отсюда я руководил кампанией против бастарда Изабо, и сейчас меня несут на свидание к противнику, который чуть не пустил насмарку все труды этих вымоленных десяти лет. К французской ведьме, арманьякской потаскухе, наложнице дьявола - купленные законники не скупятся на эпитеты, а я последние несколько месяцев называю ее про себя просто - Джоанна. Конечно, нужно произносить "Жанна", но я так и не избавился от английского акцента.
Ее могли бы привести ко мне - притащить, если понадобится - но такова была моя воля: хоть и больным, на носилках, отправиться к ней; единственный знак уважения, который я могу ей оказать как полководец полководцу. Во всем остальном я отказал себе сам; я попался в сеть, которую так ловко расставил ей, и вот сейчас, поздней ночью, меня несут в донжон, где она содержится под стражей. Я приказываю слугам идти быстрее, а сам кусаю губы от боли: словно кто-то дробит мне кости молотом над каждой ступенькой. Я кусаю губы и держу спину прямо, ибо я, король, не могу уступить мятежнице в мужестве и стойкости.
Я уверен, что она не спит. Завтра ее ждет мучительная казнь, никто не смог бы спать, зная это. Сам Господь не смежил век в Гефсиманскую ночь. Я сжимаю подлокотники до белизны в костяшках - мне не нравится, как распределены роли, и горше всего - так распределил я их сам. Я определил ей в Иуды Карла, моего ни на что другое не годного шурина, в Каиафы - Кошона, чья суть полностью соответствует имени, сам же с удовольствием натянул плащ Пилата.
