Замок Буврёй - [2]

Поделом вору и мука, говорю я себе, когда ключ в замке с громким лязгом поворачивается, отодвигается крепкий засов, отворяется дверь, после чего носилки ставят на пол, и я, не забывая делать величественный вид, перевожу дыхание. С меня градом льется пот, хотя майская ночь холодна. Меня снова начинает лихорадить.

Как и ожидалось, она не спит. Сойти с кровати не может - ноги прикованы к тяжелому деревянному брусу, закрепленному в пазах ее ложа стопором. Руки тоже скованы - этаких предосторожностей не стоил бы и Уоллес, передо мной же невысокая крестьянская девушка, истощенная годом тяжелого заключения. Когда она поднимает голову, я вижу, что ее вздернутый носик припух, глаза красные. Плакала, как я и ожидал.

– Джоанна, - говорю я, когда становлюсь уверен, что голос не дрогнет.

– Ваше величество, - она не может сделать никакого почтительного жеста, поскольку я застал ее в земном поклоне, она и так на коленях. Плакала и молилась, как я десять лет назад - и Бог остался глух к ней, а меня выслушал, это ли не доказательство тому, что в глазах Творца право именно мое дело?

Но, возможно, именно я сейчас орудие Его милосердия - как именно я был орудием Его справедливости тогда, при Азенкуре. Мне нечего бояться быть милосердным - то, за что я сражаюсь, принадлежит мне по праву. Я не смогу сойти с этого трона даже если захочу - не дадут больные ноги; так отчего бы не помиловать наивную крестьянку, показав после истинно королевской суровости - истинно королевское великодушие? Я победил. Для завершения победы мне нужен сущий пустяк - пощадить моего врага.

– Джоанна, - говорю я и улыбаюсь, и даже боль отступает на время. - Джоанна, я принес тебе помилование. Я сам. Своими собственными руками. Вот, возьми.

И я поднимаю с колен, разворачивая, облако жемчужно-серого шелка. У ворота и у рукавов платье слегка засалено, но тем больше чести: его подарила юной мятежнице с собственного плеча моя супруга.

Она смотрит на меня во все глаза - а глаза черные, и факела бросают алые отблески в их глубины. Она еще не верит своему счастью. Молчит, схватилась за горло рукой - наверное, дыхание перехватило.

– Это была гнусная уловка, - сказал я. - Я король, Джоанна, и я не нуждаюсь в таком обмане, чтобы утвердить свою королевскую волю и власть. Ты переоденешься в это платье и завтра уедешь в любой женский монастырь, по своему выбору. Бог принял твое раскаяние, и я не хочу идти против Его воли, способствуя мерзостному подлогу. Королева дарит тебе это платье, Джоанна. Ее тронули твои мужество и чистота.

Мне долго пришлось орать на Катерину прежде чем она растрогалась, но Джоанне это знать не обязательно.

– Ваше величество, - повторяет она. - Вы так добры…

И слезы снова текут по ее запавшим щекам.

Я понимаю, что она чувствует. Десять лет назад - да, именно так, десять лет, которые почему-то вдруг забылись в болезненной полудреме, канули куда-то - какого черта я вообразил, что нахожусь в Венсене? - так вот, десять лет назад я чувствовал себя так же, когда болезнь моя отступила и я понял, что приговор если не отменен, то хотя бы отложен. Я тоже плакал от облегчения. Король не может плакать от боли, от радости ему плакать дозволено. При Азенкуре я рыдал, обнявшись с Эксетером.

Едва силы вернулись, я с удвоенным усердием взялся за государственные и ратные труды. Право слово, усердие было необходимо: арманьяки, прослышав о том, что я при смерти, вздумали подняться, несколько городов восстали, и все больше крестьян уходило в лес, взяв с собой насаженную торчком косу. Мир в Труа оставался миром только на бумаге - Франция противилась своему законному монарху и я понимал, что она будет противиться, пока жив и свободен злосчастный Карл. Ему как-то все удавалось ускользать, генерального сражения он дать не мог, но его сторонники терзали нас как крысы: укус тут, укол там. А потом дела потребовали моего присутствия в Англии - там назрело недовольство. После Азенкура и до моей болезни Франция платила Англии дань и англичанам нравилась эта война. За счет французских поборов я содержал армию и семьи моих солдат за проливом. Теперь Франция была слишком истощена - настало время раскрыть над новыми подданными щедрую руку. Увы, старые подданные отдавали не так легко, как брали - и мне пришлось отправиться собирать деньги лично. Я оставил Джона своим наместником, вице-королем Франции - и Джон потерял Орлеан. Укорить его было не в чем - не то что безголового Томаса, которого я бы казнил, не погибни он в той безрассудной стычке. Джон аккуратно выполнял мои распоряжения, а я настаивал на том, что укрепление тыла в Нормандии важнее Орлеана. Бургундцы ушли из-под стен города, мы вынуждены были бороться одни, и к тому моменту как Джон собрал войско в помощь Солсбери и Тэлботу, эта девочка все закончила: Тэлбота отбросили от города, а Солсбери был мертв. Тогда-то и прозвучало впервые - "ведьма". До того ее честили только шлюхой.

Я не успел к битве при Патэ, мне пришлось довольствоваться рассказами тех, кто удирал от нее. Тэлбот попал к ней в плен, толстый Фастолф, по слухам, загнал коня в бегстве. Я так разозлился, что лишил его ордена Подвязки. А потом я получил от нее письмо.