Виль Владимирович Липатов
ЗАКРОЙЩИК ИЗ КАЛУГИ
Анкетные данные. Дмитрий Андреевич Никоренков, профессия: закройщик-модельер высшей квалификации, год рождения 1929, член КПСС, жена Анна Павловна – швея, сын Павел – десятиклассник.
Грамота. Читать я научился еще до школы; старшие братья Костя и Андрей сядут за уроки – меня от них на буксире не оттащишь. Отец мой, Андрей Никитович, человеком был веселым, однажды подзывает к себе, нарочно хмурится и говорит: «Прочтешь название вот этой книги, поверю, что грамотный». Гляжу: вот так книга! Форматом больше букваря раз в пять, а название – буквы золотом отливают. Старательно читаю: «Полный Академический курс кройки военного платья Вспомогательного общества Санкт-Петербургских закройщиков. Координантная система». Отец от радости меня на стол посадил и на весь дом закричал: «Димка-то у нас грамотеем заделался!» А потом вдруг серьезно спрашивает: «Читать научился, а прочитанное понимаешь?» Я отвечаю: «Эта книга у тебя потому, что ты давно-давно был лейб-гвардии Волынского полка Его величества закройщиком… Я, папа, по другим книгам сразу отличу мундир драгуна от мундира улана». Отец словно своим ушам не верит, берет еще несколько книг: «Это что?» Я отвечаю: «Мундир юнкера». – «А это?» – «Кирасира…» И отец поднимает такой радостный шум, что сбегается весь дом. «Вот кто меня заменит! – восторженно сообщает всей семье отец. – Вот в чьи руки свое дело передам. А я уж думал, что оборвется род закройщиков Никоренковых!»
Разные. Отец не зря беспокоился: два старших моих брата и сестра по другой линии пошли. Константин смолоду землю пахал, никакой другой работы не признавал, брат Андрей сделался навечно военным моряком, а сестра Анна стала медиком – вот какие мы разные, хотя внешностью на отца здорово похожи. Одним словом, отцовскую специальность признал только я и даже летчиком, как мечтали все ребятишки нашей улицы, не хотел быть, и прозвали меня, конечно, закройщиком из Торжка – под таким названием в те годы демонстрировалась популярная кинокомедия. Забылось теперь, обижался я или не обижался на дразнилок, но хорошо помню, с чего отец своему делу учить стал. Внимательно посмотрел на меня и спросил: «Любишь красивых людей?» Я отвечаю: «Люблю!» – «Вот и прекрасно, сын! Нет человека, которого бы хороший костюм красивым не сделал, и, значит, красота вот на этом непокрашенном столе начинается, да еще с таких простых вещей, как сантиметровая лента, тонкий мелок и картонный шаблон. Этим вещам, может быть, более тысячи лет, ничего в закройном деле за длинные века не прибавилось и не убавилось, но ведь и художники тоже за тысячелетие ничего иного, кроме холста, кисти и масляной краски, не изобрели…» Вот с этих слов и началась моя учеба, и так я усердно взялся за дело, что к двенадцати годам мог сделать простейший крой, чего другие ученики отца и к восемнадцати годам не осваивали. «Талант у тебя, Димка, талант, – радостно говорил отец. – Если дело и дальше так пойдет…» Лучше бы он в будущее не заглядывал – началась война!
Война! Что сказать о войне? Страшнее войны ничего не бывает, а мне, двенадцатилетнему, довелось увидеть такое, чего человеческий разум и представить не мог… Когда первая фашистская бомба упала на нашу землю, я в пятом классе учился, сидел за одной партой с Аней Морозовой – своей первой школьной любовью, такой любовью, когда и пальцем друг к другу прикоснуться боятся. И вот незнакомый еще крик «Воздух!», всем классом бросаемся в бомбоубежище, в темноте теряем друг друга, начинается жестокая бомбежка, а когда ад кончается, видим, что часть бомбоубежища не выдержала бомбового удара и Аня Морозова… Когда откопали ее, мертва была – задохнулась! Вот этого никогда, никогда не забуду… А когда немцы нашу станцию Бобынино заняли – они всего три месяца продержались, – немецкий комендант прослышал, что мой отец – закройщик высшего класса, и решил себе новый мундир сшить. Так вот меня в погреб посадили, чтобы я на немца не набросился. Такая ненависть во мне, мальчишке, клокотала… Нет, не сшил отец немцу мундира. Отец хитрый выход придумал. Как только немец вошел в дом, отец снял искусственные зубы, стал шепелявить так, что ничего не поймешь, а сам чешется, словно… Так оно и случилось: немец закричал «фоши» и смылся из дома. Смешно, конечно, но я не смеялся: одна мечта была – достать пистолет…
Первый костюм. Его никогда не забуду: первый костюм, скроенный моими руками, был необычным, как и то время. Кончилась война, и вот как-то к нам заглядывает рыжеусый капитан, незнакомый и, значит, не бобынский, пришлый. Поздоровался, на отца бросил взгляд и огорченно говорит: «Значит, не носить мне хорошего штатского костюма! Жаль, что вы так расхворались!» И уж делает шаг к дверям, как отец больным голосом останавливает: «Будет вам костюм, капитан, – и на меня пальцем показывает и сквозь боль улыбается. – Не робейте, товарищ капитан! Мал золотник, да дорог!» А у меня руки и ноги дрожат от страху: шуточное ли дело шить штатский костюм на боевого офицера? И отец ничем помочь не может – его в кровать злой радикулит уложил… Обмерил я капитана – богатырь! И от этого почему-то сразу успокоился: крупные по комплекции люди злыми не бывают. Кроме того, вижу, что и капитан за меня переживает, все старается помочь советами, а я только об одном просил, чтобы клиент две примерки выдержал. «Хоть три!» – браво ответил капитан, подмигнул мне и ушел, а я один на один с куском шевиота остался – тогда шевиотовые костюмы были в моде. Короче говоря, сшил я капитану костюм с третьей примерки, старался так, словно молочные реки с кисельными берегами получал за работу, но плату получил еще более дорогую, щедрую. Надел капитан новый костюм, минуты две разглядывал себя в зеркале, потом тихо говорит: «Вот сейчас я окончательно понял, что кончилась война!» Затем взял мои руки в свои, словно железными клещами ухватил, и говорит громко, чтобы мой отец слышал: «А ведь у тебя, малец, руки золотые!» Я действительно выглядел мальцом в свои шестнадцать лет – война, голод, смерть… Это теперь на пятнадцатом году жизни мой Пашка отца на полголовы перерос…
