Самагир узнал это место, поросшее молодым кедрачом-колотовником[1], над которым кое-где возвышались коренастые великаны. Узнал и могучее дерево с горбатым седловидным корнем. Под этим кедром меткая пуля Чимиты прошлась по волосам, точно погладила.
То было тревожное время Одинокого Волка, и песня смерти для него была не нова.
Самагир сел на середину корня, запалил свою черную трубку и глянул вверх. С крутых плеч Баян-Ульского гольца быстро сползла туча и накрыла кедровник. В лесу стало сумрачно и неуютно, бесшумно посыпались беленькие бусиночки пороши. Дятел бросил долбить рябой ствол сухостоя, покрутил головой, поежился и улетел к речке Духмяной. Медленно нарастал шум. Тонконогие ели начали лениво раскачиваться и длиннолапыми руками сбрасывать с подружек заузжалый старый снег. С макушки соседнего дерева, обламывая сухие сучья, понеслась увесистая кухта — и тяжелая снеговая шапка бухнулась у ног Самагира. Осип словно бы вновь услышал сухой треск выстрела.
Тот выстрел и задержал Одинокого Волка в здешней тайге. По темному, с глубокими морщинами лицу Осипа промелькнула усмешка и спряталась в сивых усах.
Оська перестал быть Одиноким Волком, нашел свою новую тропу: стал честным охотником, про свои старые воровские волчьи тропы в заповеднике и вспоминать больше не хотел.
А что их, в самом деле, вспоминать? У него теперь, как у всех добрых мужиков, была ладная баба, работящая, смелая, куда лучше?
Все бы хорошо, да вот тоска… тоска по родному Подлеморью, по Малютке-Марикан, точно червь, разъедает душу.
Еще до этого в Подлеморье от Антона, охотника, он слышал, что вместо царя Миколки теперь сидит на золотой скамейке во дворце простой мужик Ленин Владимир, значит, Ильич — умом и душой батыр, шибко жалеет черный люд, а таких, как бедные тунгусы, — тем паче. Изо всех сил старается, чтобы у простых охотников была хорошая жизнь.
«Раз жалеет черный люд, пожалеет и меня, вернет мне Малютку-Марикан, — подумал Оська. — Дал же я зарок не хитить больше соболей в заповеднике и сыскать себе новую правильную Тропу. А то спросит Ленин: «Где, Оська, промышляешь?» Как ответить, ежели своего слова не исполнил? От стыда сгоришь. Не обманывать же Ленина, сроду никому не врал. Это самое пропащее дело, когда человек ложные слова говорит. Давно бы надо было покинуть Малютку-Марикан, только, вишь, духу не хватало. Ежели сам Ленин дозволит промышлять в тех местах, тогда другое дело».
Вот так, выходит, и оказался Оська Самагир за ущельем Семи Волков. Здесь он промышлял белку, соболя в Баян-Уле не было. Для заядлого соболятника такая охота одна морока. Как тут быть? Оська и надумал: добыл для подарка черно-бурую лису и пошел искать батыра Ленина.
Для этого он и разыскал Антона-охотника. Тот уже забросил охоту и сидел начальником в бывшем волостном управлении. Так у него жизнь повернулась при новых порядках.
Антон — бывалый человек. Воевал, помогал Большому батыру Ленину забрать у Миколки-царя его каменный чум. Миколку судили, отправили в Страну предков, в Нижнюю Землю[2]. Туда ему и черная тропа с колючками, так ему и надо.
Антон поведал Оське много дивного, Ленин, мол, дай бог ему здоровья в Стране предков, на Нижней земле, написал бумагу, чтобы люди хранили от разора тайгу и всю живность, чтобы не поганили всякой нечистью реки и озера, нерестилища. А нашего баргузинского соболька велел расплодить и расселить по всей сибирской тайге.
— Значит, и за ущельем Семи Волков будет соболь? — недоверчиво спросил Оська у Антона.
Антон твердо ответил:
— Будет, братуха.
Правду, видать, говорил Антон: через несколько лет Зенон Сватош со своими стражниками Егоршей Скосырским и Бимбой Бадмаевым привезли отловленных в заповеднике двадцать подлеморских собольков и отпустили их за ущельем Семи Волков. Плодитесь, мол.
На следующую осень, в покров, Оська увидел на пушистой снежной переновке много собольих сечек. В тот год был богатый урожай кедровых орехов, поэтому зверьки жировали в кедровнике. Следы были разные. Одни «двоили», другие «троили» — здесь пробежал «мужичок», а это напятнала «маточка».
Собаки, набежав на розовый соболий следок, подвизгивая в азарте, понеслись вдогонку за зверьком. И уже где-то там, на синем перевале, раздался их яростный лай. Кое-как добравшись до собак, Самагир брал их, рычащих, на поводок, тащил в сторону. Псы изо всех сил упирались, удивленно косили налитыми глазами на хозяина, мотали головами, отказывались понимать этот его поступок.
А у Осипа огнем горела душа — хотелось, как бывало раньше, добыть искрящегося на солнце черного красавца, громко запеть на радостях древнюю песню охотника.
Так бы он прежде и сделал, но теперь не то: хозяин этой богатой тайги нынче не Одинокий Волк, а Оська Самагир. А Осип, известно, понимающий хозяин; с большим трудом, но все же подавил в себе острое желание упромыслить соболька.
Уж кто-кто, а Самагир-то хорошо знал, каких трудов стоит добыть живого соболя, сохранить в пути, во время перевозки. Своими глазами видел, как Зенон Сватош выпускал их из клеток. Никому не доверял, все делал своими руками. В каждом ключе отпускал «мужичка» и «маточку», да чтобы были характером схожи, не то разбегутся. И на каждого соболя писал бумагу. Знал свое дело Сватош, с умом работал.
