Тима разбудил яростный, захлебывающийся лай. Было слышно, как на дворе, исступленно рыча, на кого-то бросался пес.
Тим поднял голову, настороженно прислушиваясь, потом приподнялся и сел на скамье, окончательно пробудившись.
- Это на человека, - пробормотал он, почесываясь и зевая. - На зверя пес не так лает.
- Тим, - донесся из темноты голос жены, - на кого-то Белый напал, слышишь?
- Как не слышать! Да ты не кричи.
Тим проворно вскочил на ноги, накинул овчинную куртку, которой укрывался, и, как был, босой, крадучись подошел к дверям и прислушался.
Голоса стали громче; до Тима донеслось злобное немецкое проклятие. Пес заливался все яростнее и яростнее. Вдруг его лай прервался и сменился жалобным воем; потом и вой прекратился, было слышно только глухое хрипение.
- Кончили Белого! - прошептал Тим и взял в руки стоявший у лавки топор. - Катерина! - с тревогой в голосе позвал он. - Вздуй огонь. Недобрые люди у халупы.
В темноте заскрипела скамья, послышалось шлепанье босых ног по глинобитному полу, и кто-то стал раздувать в очаге почти потухшие угли. Постепенно угли стали разгораться, осветив багровым отблеском лицо дувшей на них женщины; наконец показались маленькие язычки огня, и женщина зажгла о них смолистую лучину.
В этот момент в дверь с силой застучали. Тим оглянулся на жену, сжимая в руке топор. Он стоял в овчинной куртке поверх белья, босой, всклокоченный, готовый защищать свою убогую халупку.
Стук повторился еще сильнее.
- Отворяй! - кричали снаружи, сопровождая приказание неистовыми ударами в дверь.
Стены халупы вздрагивали от каждого удара.
- Во имя святой церкви, воинствующей и торжествующей, отворяй! Живо!
В углу жалобно заблеял ягненок. Тим нехотя поставил топор в угол и начал отодвигать деревянный засов.
Едва дверь была открыта, как в халупу ворвались несколько человек, гремя оружием и осыпая хозяев грубой бранью. Перед Тимом остановился невысокий тучный монах в коричневой рясе доминиканца, подпоясанной веревкой. Размахивая крупными каменными четками, монах грубо спросил, ткнув толстым пальцем в грудь Тима:
- Ты Тим, сын Яна, по прозвищу Скала?
- Да, отче: я - Тим Скала.
Монах повернулся к стоявшему рядом с ним рыжебородому саксонцу в стальной каске и в куртке из бычьей кожи:
- Возблагодарим бога за его милость и возьмем с собой этого несчастного, нуждающегося в защите святой церкви. Связать его!
Монах перекрестился и сел на лавку.
Рыжебородый буркнул несколько слов таким же здоровенным парням, сопровождавшим его.
- Засветить еще очаг! - командовал монах, в то время как воины скручивали Тиму руки за спиной.
Хозяин непонимающе глядел на солдат:
- Но за что, отче? Что я сделал худого?
- Я не знаю, сделал ли ты дурное, но я знаю, что ты мог сделать. Этого достаточно. Пока же отправишься в аббатство святого Доминика, и там комиссар святейшей инквизиции с тобой побеседует.
- Инквизитор? Господи милостивый! Да о чем?
Слово "инквизиция" знали все, и оно у каждого вызывало чувство страха.
В один миг все было перевернуто вверх дном. С треском взлетали крышки сундуков. Бережно хранимая одежда, платки, домотканое полотно и овчинные безрукавки - все было разбросано по халупе и бесцеремонно топталось сапогами солдат. С грохотом переворачивались лари, с полок летели горшки. Катерина со слезами на глазах смотрела на разгром.
Пока продолжался обыск, Тим сидел на скамье со связанными руками. Катерина с перекошенным от ужаса лицом стояла в углу, простоволосая, кое-как одетая. Монах сидел за столом и методично менял лучины. Снаружи доносилось фырканье лошадей. Рыжебородый окликнул одного из воинов:
- Ганс, поищи коням сена и ячменя, да не забудь и для нас на завтрак чего-нибудь.
Один из "слуг инквизиции" - молодой, с плутоватым лицом парень - вышел во двор.
Наконец вся халупа была обыскана, о чем рыжебородый доложил монаху. Тот сидел, уронив голову на грудь; его шапочка упала на пол, и в курчавой шевелюре была ясно видна свежевыбритая макушка. Рыжебородый ткнул пальцем монаха в плечо:
- Э-эй, отче Горгоний, потом будем спать!
Монах встрепенулся и долго мигал глазами, бессмысленно глядя по сторонам. Придя в себя, он недовольно пробурчал:
- Ничуть я не спал! А если даже и спал, так что же?.. Ну, Губерт, всё осмотрели? Ничего нет? Очень хорошо!
Монах встал, потянулся и, сладко зевнув, подошел к двери и слегка открыл ее. На дворе уже было серо. В предрассветном сумраке виднелись очертания хлева, сарая, изгороди и деревьев. Призрачными тенями вырисовывались серые силуэты привязанных к забору лошадей. Где-то в хлеву пронзительно заверещал поросенок, затем смолк. Лошади с хрустом жевали ячмень.
Ганс вернулся, держа за задние ноги поросенка:
- Эй ты, старая ведьма, зажигай очаг да мигом зажарь поросенка - добрым людям пора позавтракать!
Зарезанный поросенок был брошен к ногам Катерины. Она бессмысленно на него глядела и не двигалась с места. Ганс с размаху ударил ее по щеке:
- Ну, старая жаба, пошевеливайся!
- Брось ее, Ганс! Не видишь разве - она ополоумела со страху. Сам займись им, - сонно проговорил Губерт.
Ганс, ворча проклятия по адресу ленивых чешских свиней, начал тут же потрошить поросенка.
