В надвигавшихся сумерках зимнего дня стены беломраморного дворца казались сошедшими со страниц сказки. Последние лучи солнца коснулись благоухающих ююбовых[1], деревьев, легко заскользили по вершинам огромных ракит и тутовых деревьев и, наконец спустившись вниз, позолотили плотную завесу дорожной пыли, взметенной копытами проходившего стада. С полей повеяло холодом.
Шел тысяча девятьсот сорок девятый год. Болезнь, покрывшая мне ноги нарывами, перед которыми оказались бессильны снадобья городских хакимов[2], острые иглы хирургов и микстуры гомеопатов, забросила меня в глухую деревушку на попечение местного знахаря. Моего исцелителя звали Сукхрам. На шее у него болтались бусы, на голове гордо красовался высокий тюрбан, на руках позванивали стеклянные браслеты. Тайком от всей деревни он приносил из лесу травы, садился передо мной, дул на мои больные ноги, закатив глаза, кружил вокруг, прищелкивая пальцами, выкрикивая что-то гортанным голосом, а на седьмой день этой чертовщины он снял с моей ноги повязку и сказал: «Сегодня ты сможешь пойти со мной на прогулку, господин».
Он повел меня в сад, посередине которого возвышалось чудо из белого мрамора.
В притихшем старом саду умолк птичий гомон; темнота, казалось, поглощала все звуки. Лишь монотонное гудение храмовых колоколов, созывавших людей на молитву, да позвякивание колокольчиков возвращающегося стада нарушали тишину наступавшей ночи.
— Пора возвращаться, господин, — сказал Сукхрам.
— А что это там возвышается?
— Господин, ты же видишь, крепость.
— Кто ее построил?
— Сын того самого раджи, что воздвиг дворец.
— Какая она странная.
— Крепость не достроена.
— Почему?
— Строивший ее раджа скончался. Говорят, его отравила жена его старшего брата. Он принял яд из ее рук, зная об этом.
Глаза Сукхрама увлажнились. Я был заинтригован.
— Как же это могло случиться, Сукхрам? И почему ты плачешь?
— Сам не знаю, господин! — Сукхрам вытер слезы и виновато улыбнулся. — Теперь времена не те. Раджи лишились власти, к чему говорить о них.
— Нет, нет, Сукхрам. — Во мне проснулось любопытство, и я стал просить Сукхрама рассказать.
Мою просьбу Сукхрам пропустил мимо ушей.
— Нога не болит при ходьбе? — поинтересовался он.
— Не болит. Завтра мы тоже пойдем гулять?
— Почему бы и нет, теперь ты станешь поправляться.
— Сукхрам, а там что? — показал я в сторону синей горы. От нее веяло тишиной и прохладой. Казалось, что спускающаяся с небес темнота сначала собирается на ее вершине, а потом порывы ветра разносят ее во все стороны.
— Время позднее, господин, — решительно сказал Сукхрам, — пора возвращаться.
Он видел, что я сгораю от любопытства, но вместо ответа просто оборвал разговор и ушел.
На третий день мы отправились в лес. Я обратил внимание на дым над вершинами деревьев.
— Что это, Сукхрам?
— Там жгут костры. Это наш табор.
Мы подошли поближе. За деревьями ютились маленькие хижины, их было не более десятка. В вечернем сумраке они чуть заметно виднелись сквозь густую листву. Впереди чернел колодец. Я было направился к нему, но остановился, пораженный: к колодцу шла девушка лет тринадцати-четырнадцати. На ней были цветастая юбка и кофта с широким вырезом, открывавшим плечи. Я не мог отвести взгляда от ее прелестного нежно-розового лица, больших голубых глаз и золотистых волос. Ее нос был слегка вздернут, а на щеках пылал румянец. Она улыбнулась мне.
— Чанда? — послышался удивленный голос Сукхрама. — Почему ты не дома?
— Я пекла лепешки и вышла набрать воды.
Девушка была, видимо, дочерью Сукхрама, хотя всем своим обликом заметно отличалась от местных жителей. Только ее голос звучал так же резко и пронзительно, как и у всех в здешних краях.
Сукхрам закурил бири[3] и задумчиво поглядел в ту сторону, где у подножия горы стоял просторный дом, освещенный лунным светом.
— Что там за строение, Сукхрам?
За него ответила девушка:
— Это дак-бунгало[4], раньше туда приезжали знатные господа, но теперь их времена прошли, — сказала она и засмеялась. По лицу Сукхрама пробежала тень. В тот вечер он не произнес больше ни слова.
Я вернулся к себе, вернее, в дом друга, где поселился. За дружеским столом мои хозяева без конца рассуждали о том, что хотели бы отсюда уехать, что им надоела деревня. Они долго жаловались на деревенскую жизнь, но, в конце концов, пришли к выводу, что деревня все же лучше, чем город, и поэтому, несмотря ни на что, они останутся здесь. Потом заговорили о моей ноге. Вспомнили про Сукхрама, и я рассказал о встрече с его дочерью. Хозяин дома отложил хукку[5], вымыл руки в тазике и отодвинул его в сторону. Мой рассказ о встрече с Чандой его почему-то расстроил…
— Да скажите наконец, в чем дело? — спросил я. — Допустим, она не похожа на здешних девушек. Ну и что? Какое это имеет для вас значение?
— А ты пойди-ка поищи сейчас моего Нареша, тогда сообразишь…
— Не понимаю, что вы хотите сказать?
— А то, что Нареш стоит сейчас где-нибудь под деревом, вздыхает и повторяет на все лады имя Чанды.
Я рассмеялся. Старший сын моего друга едва достиг пятнадцати лет. Чанде и того меньше — лет тринадцать-четырнадцать. На мой взгляд, пара хороших подзатыльников быстро излечила бы обоих от любви.