Царь всея Лукоморья Василий Двенадцатый перевел дух, сдвинул съехавшую на затылок шапку Любомудра Сообразительного на протоколом предназначенное место, и устало покосился на колоннообразные песочные часы.
Еженедельный прием верноподданных по личным вопросам длился уже седьмой час.
Монарх окинул утомленным взглядом тяжелый бархан в нижней половине колбы и тающую на глазах пригоршню в верхней части, и почти умоляюще уставился на самого старого и самого старшего писаря Евсейку,[1] повисшего в изнеможении на церемониальном посохе всей своей сорокакилограммовой массой.
– Всё?..
Тот пожал плечами и неспешно поковылял к дверям, ведущим в приемную. Выглянув за любезно приоткрытую дружинником створку, писарь нежно прикрыл дверь, устремил на царя полный скорби и предчувствий взор и покачал головой с таким горестным видом, словно там сидело еще не менее половины населения столицы.
– Сколько?.. – с тоской выдохнул Василий.
– Один, – обреченно доложил Евсейка.
– Так проси, чего же ты!.. – воспрянул духом царь, забыв прочитать между строк написанное на писарской физиономии ожидание бури, землетрясения, цунами и мирового пожара в одном отдельно взятом месте и в одно, слишком хорошо ему известное, время.
Писарь втянул голову в плечи и покорно кивнул младшему писарчуку-стенографисту.
Тот выложил на столик чистый лист бумаги, обмакнул перо в чернила и застыл в позе ожидания и готовности.
– Последний проситель! – распахнул двери Евсейка, как ухнул с головой в тихий омут со всеми его обитателями …
* * *
Край апрельского неба за окном стал акварельно-прозрачным, потом вспыхнул, радостно залился всеми цветами праздничной радуги, но скоро, словно утомившись от буйства красок, настоянных на пьянящем весеннем воздухе, стал неспешно синеть, растекаясь густыми чернилами сначала по самой кромке на востоке, потом всё дальше и больше, и шире…
Во дворце, в покоях, комнатах и каморках зажглись лампы, свечи и лучины – в зависимости от благосостояния готовящегося ко сну люда – а Ивана всё не было.
Серафима, царевна Лукоморская и Лесогорская вздохнула, моргнула, убедилась, что дальше без усилий могла продолжать чтение только кошка, и отложила книгу на подушку.
Интересно, что проще: зажечь канделябр или и впрямь отыскать в ларце на туалетном столике кольцо-кошку? И можно ли с ним будет читать? Конечно, проще всего было бы заставить проделать одно или другое Ивана, но где ее разлюбезный муженек бродит в такой час, было вопросом третьим.[2]
Сенька откинулась на подушку и закрыла глаза.
Хорошая вещь – апрель, но ветреная, непредсказуемо-мокрая и внезапно-прохладная. Всего-то и покатались верхом часов шесть, помокли маленько, проветрились после этого, потом даже на солнышке погрелись, и на тебе… воспаление пневмонии, или как там обозвал ее внезапную хворь придворный знахарь, тут как тут, словно кто его в гости просил.
Хотя болеть, в некотором отношении, тоже приятно, признала по зрелом размышлении царевна, особенно когда всякие хрипы-сипы и жар уже идут на убыль, а на сострадательном сочувствии окружающих это еще не отразилось. Все вокруг тебя бегают, персики фаршированные кивями на серебряном подносе под нос подносят, мороженое подогретое, бананы в шоколаде…
Кстати, о бананах.
Сенька приподнялась и окинула цепким взглядом окрестные серебряные подносы.
Ну, естественно. Все пустые. И будто так и надо!.. А если она вот сейчас, вот в этот самый момент, лежит на холодной постели одна и тихо умирает от полного отсутствия не только бананов в шоколаде, но и просто шоколада и бананов по отдельности? И никому до угасающей молодой жизни и дела нет!..[3] Ходит неизвестно где, а родная жена с одра болезни хоть сама на кухню за бананами не бегай в потемках! Да что бананы – тут корки сухой не отыщешь!..
Но не успела царевна окончательно решить, начать ли ей жалеть себя или сердиться на мужа, как дверь, тихо скрипнув, отворилась, и в опочивальню, словно одомашненное солнышко, с букетом зажженных ламп в руках вошла рыжеволосая горничная Дуньша в желтом сарафане.
– Ох, звиняйте, вашвысочество, припозднилась! – с виновато-расстроенным видом круглолицая девушка торопливо начала расставлять лампы по местам: две, как всегда, на стол, по одной на прикроватные тумбочки, у зеркала две, а остальные – куда фантазия подскажет. – Я ж светильники ваши чистить забирала, всё вовремя управилась, потом каменным маслом их заправлять пошла, а запасы кончились, так пока Артемка сбегал на склад, пока из бочки его накачали… А вечер уж тут как тут… Подушки дозвольте поправить, ваше высочество…
– Да ладно, ставь, ставь, сама я… – буркнула Сенька, приподнялась на одном локте и попыталась другой рукой нащупать и взбить подушку, придавленную спиной и сплющенную, как камбала китом.
– Нет уж, вашвысочество, мне дозвольте, – расселила светильники по местам и кинулась на помощь заботливая горничная. – Вы болестуете, вам покой нужен и удобство.
– И хорошее питание, – ни на что не намекая, глядя чистым бесхитростным взором в потолок, царевна расширила список потребностей больного человека.
– Малашка с кухонными девушками сейчас вечерять вам принесут, – услужливо сообщила Дуньша и атаковала подушки с таким рвением, словно имела против них что-то личное. – Вы ж сами сказали… чтобы раньше десяти не подавали… потому что после вашего отвара простудного… вечернего… два часа пройти должно…
