В жаркий августовский четверг 1974 года старик в Париже сделал то, чего никогда не делал раньше: он проснулся утром, но не поднялся с постели. Он просто не смог сделать этого. Его звали Лорен Мутье, и он чувствовал себя очень плохо уже десять дней, и совсем паршиво — семь. Он ощущал свои руки и ноги худыми и слабыми, а грудь полной застывшего бетона. Он знал, что с ним происходит. Его профессией был ремонт старой мебели, и, в конце концов, он стал тем, что клиенты иногда приносили ему: источенной червями старой рухлядью, разрушенной и сгнившей без надежды на восстановление. Причина была не в отказе какого-то одного органа в его изношенном организме. Всё пришло в негодность одновременно. Ничего не поделаешь, это неизбежно. Поэтому он лежал покорно, со свистом дыша старыми мехами своих легких, и ожидал прихода своей домработницы.
Она пришла ровно в десять, и происшедшее, казалось, не очень ее испугало или удивило. Большинство ее клиентов были старыми, и появлялись и исчезали из ее жизни довольно регулярно. Она позвонила врачу, и в какой-то момент, очевидно, в ответ на вопрос о его возрасте, старик услышал, как она сказала, — «Девяносто», — смиренно и в то же время с удовлетворением, и это слово прозвучало емко, как роман из многих томов, как если бы это был целый абзац в одно слово. Это напомнило ему, как он, стоя в своей мастерской, вдыхая запах пыли, клея и лака и глядя на какой-нибудь жалкий, рассыпающийся на глазах шкафчик, говорил: — Ну, давайте посмотрим, — хотя на самом деле мысленно уже решил избавиться от него.
Врача вызвали на дом на этот же день, но позже, и, как бы в подтверждение невысказанного диагноза, домработница попросила у Мутье его записную книжку, чтобы позвонить его ближайшим родственникам. У него была записная книжка, но из всех близких родственников в ней была только его единственная дочь, Жозефина. Несмотря на это, большая часть книжки была заполнена ею собственноручно, потому что она много переезжала. Страница за страницей были заполнены зачеркнутыми номерами почтовых ящиков и непривычно длинными международными телефонными номерами. Домработница набрала последний из них и услышала визг и эхо больших расстояний, затем услышала голос, говорящий по-английски, на языке, который не понимала, и повесила трубку снова. Старик заметил, что какое-то время она колебалась, но затем, как бы снова подтверждая диагноз, ушла за учителем-пенсионером, жившим двумя этажами ниже, мягким стариком, которого Мутье обычно считал почти кретином. Но разве обязательно нужно быть великолепным лингвистом, чтобы перевести «ton père va mourir» в «ваш отец умирает»?
Домработница вернулась с учителем, оба покраснели от подъема по лестнице, мужчина набрал тот же длинный номер снова, и попросил позвать Жозефину Мутье.
— Да Ричер же, ты идиот, — сказал больной голосом, который ранее был подобен реву, но сейчас прозвучал, как хриплая мольба туберкулезника. — Ее фамилия по мужу Ричер. Они не знают никакой Жозефины Мутье.
Учитель извинился и исправился, попросив Жозефину Ричер. Затем выслушал ответ, прикрыл микрофон ладонью и, посмотрев на старика, спросил:
— Как зовут ее мужа? Вашего зятя?
— Стэн, — ответил Мутье. — Но не Стэнли. Просто Стэн. Так и в свидетельстве о рождении. Я видел его. Он — капитан морской пехоты США Стэн Ричер.
Учитель передал эту информацию и снова прислушался. Затем, повесив трубку, он повернулся и сказал:
— Они уехали. Похоже, уже несколько дней назад. Вся семья. Капитана Ричера перевели куда-то в другое место.
Учитель-пенсионер в Париже разговаривал с дежурным лейтенантом военно-морской базы на Гуаме в Тихом океане, где Стэн Ричер служил связистом в морской пехоте последние три месяца. Но всякое приятное занятие когда-нибудь заканчивается, вот и Ричера перевели на Окинаву. Его семья последовала за ним спустя трое суток, на пассажирском самолете через Манилу: жена Жозефина и двое сыновей, пятнадцатилетний Джо и тринадцатилетний Джек.
Жозефина Ричер — яркая, живая, энергичная женщина, в свои сорок четыре еще интересующаяся окружающим ее миром, радующаяся возможности многое увидеть, еще терпимая к постоянным переездам и бедности предоставляемого жилья. Джо Ричер в пятнадцать лет был уже почти взрослым, более шести футов ростом и весом более двух сотен фунтов, он выглядел гигантом рядом с матерью, но был все еще тихим и послушным, больше Кларком Кентом, чем Суперменом.
Джек Ричер в тринадцать лет выглядел нарисованным каким-то инженером на салфетке эскизом чего-то намного большего и более амбициозного, его крепкие кости выглядели, как леса вокруг крупного строительного объекта. Еще шесть дюймов роста и последние восемьдесят фунтов плоти завершили бы образ, и этот процесс уже вступил в финальную стадию. У него были большие руки и внимательный взгляд. Джек был спокойным, как и его брат, но не был прилежным.
В отличие от брата, его всегда звали только по фамилии. Никто не знал, почему, но семья состояла из Стэна и Джози, Джо и Ричера, и так было всегда. Стэн встретил свою семью, вышедшую из самолета на аэродроме Футемма, и они доехали на такси в бунгало, которое он снял в полумиле от пляжа. Внутри него было тихо и жарко, его фасад выходил на узкую бетонную улочку с канавами по обеим сторонам дороги.
