— Вы уверены, что хотите знать правду?
— Да.
— Надеюсь, вы понимаете, что я делаю это в нарушение своего долга?
— Да, понимаю. Вы можете отказаться. Однако я хотел бы получить ответ. Мне необходимо знать правду.
— Хорошо, вы узнаете правду.
— Говорите же!..
— У вас нет ни малейшей надежды.
— Сколько?
— Две недели.
— Две недели…
— Увы, на большее рассчитывать не приходится. Это крайний срок. Через две недели наступит конец. Вы слишком поздно обратились ко мне. Слишком поздно.
— Ошибка исключается?
— Ошибка исключается. Мне очень жаль…
Он словно выпал из окружающей его реальности. Плыл сквозь пространство, не чувствуя ног, тела, биения сердца, стремительного бега времени, собственного «я». Его окутывал вязкий и ватный кокон безвременной потусторонности, в котором не существовало ничего, даже его самого. Отсутствовали мысли, отсутствовала сама способность мыслить. Полная, абсолютная апатия. Пустота во всём, что некогда он считал самим собой.
Он двигался на автопилоте сквозь пышущий зноем воздух летнего города. Его выпотрошенная до последнего атома телесная оболочка пронизывала плотную людскую толчею. Удар был настолько силён (хотя где-то в глубине души он ждал его, не так ли?), что в миг сорвал его с привычной жизненной орбиты и зашвырнул в бездну невозможного. Хрустнула скорлупа внутреннего повседневного мирка, частица за частицей формировавшегося им на протяжении сорока пяти лет. Впереди был тупик, стена, за которой не было ничего. И никогда уже не будет.
Две недели. Срок, отпущенный ему жестокой судьбой. Рак. Последняя стадия. Какая-то вялотекущая форма, до сих пор почти не дававшая о себе знать. Он никогда не жаловался на здоровье и старательно избегал врачей, а редкие приступы гастрита переносил молча, втайне от жены и близких, справедливо считая, что повышенное внимание к своему здоровью — верный признак приближающейся старости. Так же скрыл он ото всех и появившиеся пару лет назад боли в пояснице. Однако в последнее время боли усилились настолько, что без медицинского вмешательства он уже обойтись не мог. Анализы показали, что метастазы уже оплели ядовитой сетью весь организм и успели поразить жизненно важные органы. Всё, конец.
Он не помнил, как добрался домой. Как сунул в рот таблетку фенобарбитала и забылся в тяжёлом сне без сновидений.
Вечером, когда вернулась с работы жена, он ей ничего не сказал. Не смог.
Осознание страшной участи пришло только на следующий день. Неимоверная тяжесть навалилась вдруг на него, скрутила, сдавила, объяла чёрным беспросветным мраком. Обезумевший от горя, он метался по квартире, сшибал по пути стулья, сметал цветочные горшки с подоконников, в кровь разбивал кулаки о бетонные стены. Страстное желание жить, поднявшееся из глубин его существа, рождало в душе бурное сопротивление той жуткой, безысходной действительности, которую ему навязали помимо его воли. Он не хотел принимать её, яростно гнал прочь, убеждал себя, что всё это — не более чем кошмарный сон, что стоит лишь захотеть — и он проснётся, сильным, здоровым, живым. Но рассудок твердил другое: это правда, жестокая явь, и никакой самообман здесь уже не поможет. Самообман бессилен против судьбы. Против рока. Против рака.
Почему, почему это случилось именно с ним? Ведь есть же сотни, тысячи, миллионы других людей, которых чаша сия минует, и они, как ни в чём не бывало, будут продолжать жить — уже после его ухода. Какая дикая, чудовищная несправедливость!
Бессилие… Полное бессилие — вот что он испытывал в эти часы. Он мог стенать и биться головой о стену сколько угодно, но изменить судьбу уже был не в силах. Это была чёрная, жирная точка, поставленная на его жизни. В конце его жизни. А конец уже не за горами: каких-нибудь две недели — и тьма навеки сомкнётся над ним, засосёт в своё ненасытное нутро. Он знал: там уже не будет ничего. И это было самым невыносимым.
Он чувствовал на своём лбу клеймо с пылающими словами «Возврату не подлежит». Клеймо смерти.
Он не мог оставаться в четырёх стенах: слишком они давили на него. Сунув ноги в сандалии, он быстро вышел на улицу. Прямо к дому примыкал небольшой лесок, безлюдный в этот будний пасмурный день. Над самыми кронами, едва не задевая их, плыли набухшие от дождевой влаги сизо-серые облака. Ветер рвал листву с деревьев, гнал обрывки газет и полиэтиленовые бутылки из-под газировки по гравию пустынных аллей, закручивал в крохотные смерчи дорожную пыль, песок, мелкие сучья и ветви. Погода явно не располагала к прогулкам. Но ему, отмеченному печатью грядущего конца, лучшего и желать было нельзя: природа дышала в унисон с его собственной мятущейся душой.
Понемногу, шаг за шагом, он сумел овладеть собой. И в конце концов пришёл к спасительной мысли: раз судьбу нельзя обмануть, её нужно принять как должное, смириться с её неизбежностью.
Что же теперь делать? Теперь, когда он признал собственное бессилие? Ведь должен же он что-нибудь делать, чтобы быть готовым встретить это!
Он бродил по лесным дорожкам — бесцельно, бездумно, ничего не видя и не слыша, — пока не начало смеркаться. Пора было возвращаться: жена наверняка уже дома.
