— Всем встать, суд идет!
Зальчик Электродольского городского суда был маленьким и душным, на предыдущем заседании матери стало плохо, и теперь Михаил с тревогой глянул в белое, словно бумага, лицо матери, помогая ей подняться из тесного и жесткого кресла. Он почти не почувствовал, с какой силой вцепились пальцы сестры в его вторую руку. Не услышал ее тихого, сквозь сжатые до боли зубы, стона, вырвавшегося в тот момент, когда чтение приговора подошло к концу.
У Михаила и у самого едва хватило сил выслушать лишенное интонаций бормотание пожилого судьи, в сознании застревали лишь отдельные фразы: «По совокупности статей сто восемьдесят три, части первая, вторая… двести девяностая, часть третья УК РФ…» И, наконец, главное: «Восемь лет лишения свободы…» И сразу вслед за этим — отчаянный крик Кати: «Нет!..» Гул в зальчике. Жалкое, осунувшееся лицо отца, с трудом выпрямившегося возле скамьи подсудимых, отделенной от зала недавно выкрашенными дурацкой зеленой краской прутьями решетки.
«Это конец, — мелькнуло у него в голове, — папа не выдержит… И мама, и Катя… Конец!..»
— Это конец… — эхом его собственных мыслей отозвалась сестра. — Папа не выдержит, он погибнет… Папа!..
Удержать ее он не успел. Метнувшись к отцу, она мертвой хваткой вцепилась в прутья, сквозь которые тот обнял ее, не обращая внимания на растерявшегося, замешкавшегося на минуту охранника. Михаил видел, как его губы коснулись Катиного уха. Охранник наконец спохватился и положил здоровенную лапищу на плечо Ивана Ильича Пояркова — в недавнем прошлом ближайшего помощника мэра, человека, имя которого знал весь их немаленький город. Ныне — осужденного за взятку в особо крупных размерах, полученную им как лицом, занимавшим государственную должность. Для него это действительно был конец.
Теплый августовский день клонился к закату, когда Поярковы покинули наконец здание суда. Адвокат отца, Валерий Кириллович Хватан, догнал их уже возле машины.
— Анна Константиновна!
Михаил автоматически взял мать под руку, хотя сегодня она держалась молодцом — в отличие от Кати, бредущей, словно сомнамбула, с окаменевшим лицом. Все трое остановились, ожидая спешившего к ним Хватана.
— Апелляционная жалоба у меня уже готова. — Адвокат слегка запыхался, нагнав их. — Мы еще поборемся, не отчаивайтесь. Ни секунды не сомневаюсь, что это подстава! Екатерина Ивановна, что вам сказал Иван Ильич?
Михаил с тревогой посмотрел на сестру: отцовская любимица, как-то она переживет весь этот кошмар? Ей ведь едва исполнилось семнадцать. Ему и самому было всего на два года больше, но за последние месяцы он, казалось, повзрослел на добрый десяток лет.
На вопрос адвоката Катя не ответила. С видимым усилием разжав спекшиеся, словно от высокой температуры, губы, задала свой — медленно выговаривая слова. Возвращение к реальности давалось девушке с трудом:
— Где… эта… сволочь? — И, перехватив недоуменный взгляд адвоката, тяжело сглотнула, затем пояснила: — Этот проклятый трус, заявившийся с повинной? Где он?! Это он… он во всем виноват! Почему его не судили?!
— Вы имеете в виду бизнесмена? — Адвокат сочувственно посмотрел на Катю. — Он уехал сразу после дачи показаний на первом заседании, к себе в Москву… По статье двести четвертой, если человек сам является с повинной, он от уголовной ответственности за коммерческий подкуп освобождается, проходит как свидетель.
В Катиных огромных — отцовских — глазах полыхнул темный огонь:
— Ах вот как? Ну это мы еще посмотрим! — Она повернулась к брату и матери, вырвала у Михаила свою руку. — От меня этот гад не уйдет! Клянусь, я отыщу его, найду и… Я убью его!
— Катька, что ты несешь? — Анна Константиновна горько улыбнулась и покачала головой. — Дурочка… Маленькая моя дурочка!
За порогом здания городского суда Вику встретил ветер, дувший прямо в лицо, почти ледяной, несмотря на середину мая. Впрочем, ветер в их городе дул всегда и всегда казался ледяным, даже в разгар лета. Недаром же их город когда-то назывался Симбирск, что в переводе, кажется, с чувашского означает «семь ветров»… Где Оля?! Вика в отчаянье огляделась: как она могла ее упустить?
Суд проходил в закрытом режиме, тем не менее народу в день вынесения приговора набралось достаточно, чтобы оттеснить ее от подруги, в какой-то момент исчезнувшей из поля зрения, словно растворившейся в воздухе. Вика еще раз оглядела полупустую площадь и, немного поколебавшись, бросилась в сторону Венца, мысленно моля Бога, чтобы не ошибиться: в тяжелые минуты своей жизни Оля всегда уходила к Волге, на Венец — старую, но благоустроенную набережную. Вид мощно несущей свои воды реки, достигавшей в этом месте почти четырехкилометровой ширины, действовал на нее успокаивающе. «Только бы не случилось самое страшное, — молила Вика. — Господи, если Ты есть, сохрани Олечкиного младенца!.. Господи, если Ты…»
И в этот момент она ее увидела: до Венца Оля не дошла. Она сидела на скамейке в конце площади, на самом солнцепеке, неловко согнувшись пополам, лица подруги Вика не видела.
— Лялька! — Она бросилась к ней бегом, уже понимая, что случилось непоправимое. — Что с тобой? Что? Господи, я сейчас…
