В автобусе Новгород — Старая Русса — Холм доезжаю до Чекунова, высаживаю семью, вытряхиваю манатки. По затравевшей насыпи когда-то бывшей здесь лесовозной узкоколейки чапаем до берега Ловати. Жарища, оводы жалят и вдруг — экое благо! Вода в Ловати (в среднем течении) прохладная, чистая; река глубокая, спокойная, дно песчаное. Поплаваем, поныряем — и далее бережком, до деревни Березово, там ждет купленная мною (купчая оформлена в сельсовете) моя изба. Деревня настолько неперспективная, что председатель сельсовета отнесся к моей покупке, как если бы я купил воз дров.
Идем не торопясь, через час пути сворачиваем к уединенно стоящей среди кленов и лип избе. Раньше здесь было село Раково, осталась одна изба. На двери ее вдет в щеколду замок, но мы уже знаем: замок не заперт. Хозяин не запирает избу, понимая, что ежели кому надо в ней побывать, для того замок не помеха. Где хозяин? Да на реке. Где ж ему быть? От избы к Ловати протоптана стежка во ржи. Рожь в человеческий рост (выше среднего), наливная, усастая, колосистая! Пора ее жать. Против избы Ивана Карповича Карпова (так зовут хозяина единственной избы в бывшей деревне Раково) стоит комбайн, ужо приступят к уборке...
На берегу из травы торчит удочка. Иван Карпович удит рыбу. Ивану Карповичу семьдесят три года...
— Здравствуйте, Иван Карпович!
— Здравствуйте...
Старик стоял в реке по колено, в резиновых сапогах. В закопченном чайнике, поставленном на камушек, буруздились подлещики и плотвички.
— Помните, в прошлом году...
— Помню-помню, еще коньячку тогда выпили... Ну, пойдемте. Я так рыбачу, для удовольствия, для котов. У меня три кота и у дочек моих четыре. Зимой-то я у дочек в поселке живу... — Иван Карпович сматывал удочку и журчал, щебетал.
На реке ударила рыба.
— Это жерех бьеть, — сказал рыбак, — щука, голавль — те кругами ходють, а этот бьеть, как палкой... У нас река рыбная — Ловать. По большой-то воде на байдарках ездиють, у берег ткнуться и по суткам живуть, загорають.
Мы вышли к маленькой речке, впадающей в Ловать, в высоких, как у Ловати, берегах. Иван Карпович прилег грудью на гальку, припал губами к бегущей воде, легко поднялся.
— Вода студеная в ей. Летом студеная, а зимой не замерзаеть. Места у нас вольные. Весной черемуха цвететь, летом липа — воздух такой бываеть, любую болесть излечить. Я пчелок держу, двадцать пять домиков. Майский мед наилучший. Ко мне приезжають, которые знають, и просють: «Дед, нету ли майского меду?» «Есть, как не быть».
— Рожь нынче хороша, Иван Карпович, — глубокомысленно заметил я.
— Рожь прокормить и дурака, — возразил раковский зимогор. — Бывало, рожь жали на пойме: две бабки — и мера. Деревни стояли уси на виду: тут Раково, там вон Платки. Теперь усё заросши, что оставши домов, ребята лазають из поселка, рушуть. Как Наполевон ишол...
Иван Карпович вспомнил французского императора, засмеялся и повторил:
— Как Наполевон ишол...
Вообще исконные новгородцы, жихари здешних лесных, полевых, озерных, речных деревень обладают особой исторической памятью. Будто время прозрачно и чисто, как здешний воздух: видать далеко назад. Предания глубокой старины сохраняются в памяти, как иконы в красном углу. Предания помнят бабки. Деды, может быть, помнили бы, но дедов раз-два и обчелся.
Однажды березовская бабка Дуня поведала мне такую бывальщину, из времен литовских нашествий на новгородские земли: «Литва ишла по Ловати, видють, орешки растут. Вот яны давай шшелкать орешки зубами, все зубы пообломали. А тут баба онная узяла орешки от так на ладошки да и растерла...»
Когда шла Литва по Ловати? Всего-то веков пять назад, а то и поболее тому назад. Через сколько же поколений просочилась молва о молодечестве ловатской бабы? Именно бабы!
— ... У меня ночуете, — приглашал Иван Карпович, — завтра по холодку — и с Богом!
Вскоре, в потемках, среди хлама и неуюта своей бобыльской избы он потчевал нас простоквашей с медом.
— Я водки выпью, — журчал Иван Карпович, — и сразу медом закусываю. И хорошо, и ладно. А ты, дочка, в сени сходи, там у меня вода принесена с родника. Мед так не пойдеть, его надо водой запивать.Молочко мне дочка принесла пять литров, вот скисло, а простоквашу я исть не могу. Кушайте на здоровье. Я молоко люблю. Мне больше ничего и не надо. Я бы водочки маленькую кажный день выпивал. У меня есть деньжата. Дак ведь это что скажуть: дед — алкоголик... Пойдем, покурим, сынок. Да ты бери мою, у меня «Север», фабрики Урицкого. А етьи у тебя слабые.
Сели на завалинку. Курим.
— Яблочки, вон, берите, чулановка сладкая, другие какие-то, не знаю. У меня зубов нет. Мне семьдесят три года, сынок. А тебе?
Я сказал, сколько мне.
— Ага, так, так. У меня тоже есть сын, тридцать восьмой яму годочек. И такое у меня с ним горе, он спивши. Он бухгалтером был и такой башковитый: бывало, как где в колхозе составлять годовой отчет, так яво к себе привозють и поють. Годовой отчет не шутка, сынок. Он отчет составляеть, а сам пьеть и пьеть. Он когда в школе учился, смекалистый был, все у него четверки, четверки, а когда и пятерки. Уроков не помню чтобы учил. Я ему говорю: «Ты чего не учишь уроков?» А ен мне: « Я, папа, знаю уже». Быстро схватывал. Ен приходить ко мне и говорить: «Если бы, папа, я целый остался, то я бы капитаном стал, пароход бы водил в разные страны. Или бы в космос летал. А раз так вышло, я буду пить...» Такое несчастье, сынок, случивши... После войны ен запал от гранаты где-то в лесу нашел, ковырял — кисть на левой руке яму оторвавши, глаз выбивши. Как подумаю я об ем, сынок, сердце болит... А дочки у меня хорошо устроивши, в поселке квартиры у них. Я у одной поживу и у другой поживу. Одна за лесником, за хохлом, етот не пьеть. Я яму говорю, зятю-то: «Давай по сто грамм». А ён: «Не хочется, папа». Другая-то за шофером. На лесовозе ён, триста пятьдесят-четыреста в месяц имееть, все домой отдаеть. А что на халтурке зашибаеть — пассажиров возить, у яво кабина четырехместная, — то пропиваеть. Иной раз ко мне придеть: «Батя, дай трешку». Я яму дам. У меня есть деньжата. Да память чего-то дырявая стала. Иван Петров горский привез пенсию — у меня двадцать рублей: я в колхозе после войны... Надо бы сходить, говорять, за ранению мне полагается. Ранение тяжелое было, чуть живым оставши. Да вот, куда упрятавши пенсию, не помню. За обои сунул, всю избу облазил, не помню...
