Его лицо, как лист заглавный книги, Трагическую повесть предвещает…
Шекспир, «Генрих IV»
Стоял конец января 1945 года. Нас, группу выздоровевших бойцов, направили из фронтового госпиталя в запасный полк «для прохождения дальнейшей службы». Старший сержант Алешин, доставивший нас к месту назначения, привычным движением одёрнул шинель, согнал на спину складки, поправил ремень и объявил:
– Пойду, поищу начальство. Можно курить!
Надвигались сумерки. Казалось, их нагонял по-весеннему тёплый ветер. Мы молча курили; каждый думал о своём.
Тишину нарушил пришедший из канцелярии лейтенант. Поздоровавшись с нами, он спросил:
– Ребята, кто-нибудь из вас знает немецкий язык? Поднявшийся было гомон сразу утих. Лейтенант повторил вопрос. Мы по-прежнему молчали. Было как-то неловко сознаться, что из шестидесяти бывалых солдат ни один не знает немецкого языка. А люди, знающие язык, видимо, были очень нужны, потому что лейтенант в третий раз задал тот же вопрос и добавил:
– Ну, может быть, найдётся товарищ, который хоть как-нибудь знает по-немецки?
– Разве что «как-нибудь»! – вырвалось у меня.
И снова все зашумели, загомонили. Люди оживлённо переговаривались. Кто-то из солдат крикнул:
– Да он, товарищ лейтенант, не как-нибудь, он не хуже другого немца знает! Сами увидите…
Подоспевший к концу беседы старший сержант авторитетно добавил:
– Он, товарищ лейтенант, всё на свете знает!
Очень уж хотелось ребятам, чтобы лейтенант был доволен.
Мне представлялось, что обязанности военного переводчика заключаются лишь в том, чтобы присутствовать на допросах военнопленных и переводить попавшие в наши руки документы врага. Но с тех пор как меня прикомандировали к капитану Тюрину, моё представление об этой работе значительно изменилось. Капитан – кавалер пяти боевых орденов – был удивительно спокойным и мирным человеком. Он не допрашивал военнопленных, а секретных бумаг у него и вовсе не было.
– Вот мы на немецкой земле, – рассуждал он, – и нам приходится иметь дело с немцами. Мы должны разговаривать с ними, должны объяснять, что, если бы их фюрер не напал на нас, мы никогда не пришли бы сюда как враги!
Было нетрудно догадаться, что капитан в прошлом политработник.
Любую передышку, каждый свободный час он старался использовать для беседы с людьми. Мы говорили с престарелыми немцами, у которых война отняла детей, и с ограбленными войной детьми, напрасно ожидавшими возвращения отцов.
В глухую февральскую ночь наше подразделение остановилось в селе Хазельгрунд. Дом, куда мы зашли, чтобы переночевать, был, как и следовало ожидать, холодный и почти пустой. Стены комнат украшали какие-то гравюры. Сумрачный тон их не то чтобы раздражал, но навевал тоску. Держа на уровне глаз плошку, дававшую весьма скудный свет, капитан Тюрин разглядывал гравюры, на которых были изображены дома и люди. Под некоторыми из них чернели подписи.
– Читай! – то и дело приказывал капитан. – Что тут нарисовано?
– Это дом священника, преподобного Лотара Мюллера.
– А это?
– Это долина, по которой проходит дорога к Одеру! – М-да! Хорошие рисунки… – не совсем уверенно заметил капитан.
Когда ординарец принёс ужин, капитан приказал:
– Отнеси хозяйке. Пусть детей покормит, сама поест. А мы… – он посмотрел на меня. – А мы с переводчиком прекрасно обойдемся консервами.
Немного погодя к нам постучалась хозяйка – предложила вымыть посуду и постелить постели. Капитан снова стоял у стены и разглядывал гравюры. Женщина неслышно подошла к нему, показала на чей-то портрет и, кивнув в сторону двери, на пороге которой стояли два мальчика, сказала:
– Это их отец.
– На каком фронте он был? – спросил капитан.
Я перевёл. Женщина, немного помолчав, тяжко вздохнула.
– Он был на особом фронте!.. – чуть слышно проговорила она. – Его фронт под землёй… – и указала рукой на пол.
– Значит, умер? – спросил капитан.
Женщина покачала головой.
– А что он делал под землёй?
– То же, что и дома, – ответила женщина, указывая на гравюры.
– Кому нужны под землёй эти картинки? – спросил ординарец, убиравший со стола.
Я перевёл и этот вопрос. Женщина промолчала. Вместо неё отозвался старший мальчик – ребёнок лет семи, с болезненным, не по возрасту серьёзным лицом:
– У Гитлера под землёй есть фабрика. Никто-никто не знает, где она находится! Вот туда и увезли моего отца…
– Что ж он там, картинки рисует? – спросил ординарец.
– Конечно! – ответил мальчик, не уловивший иронии.
– А как же ты узнал об этом?
– Слухами земля полнится… – ответила за сына женщина.
Не довелось нам ночевать в этом доме. Через полчаса под нашими сапогами снова чавкало жидкое месиво.
Вскоре Хазельгрунд выветрился из памяти, подобно тому, как забылись десятки и сотни других населенных пунктов. И вряд ли пришлось бы мне вспомнить эту комнату со множеством гравюр на стенах, если бы не две встречи…
Было это уже после войны. В ожидании приказа о демобилизации нашу часть отвели в небольшой польский городок Калиш.
Редкое счастье выпало на долю жителей Калиша: гитлеровцы с такой поспешностью покидали его, что не успели ни взорвать, ни сжечь. Может быть, именно поэтому обращали на себя внимание развалины в центре городка, неподалеку от базарной площади.
