0. Русский «доктор Хантер»
Познакомились мы год назад. Это оказалась последняя нормальная осень в моей жизни. И это была замечательная осень со здоровым ядреным воздухом и уважаемым мужиком — все в духе поэта-охотника по фамилии Некрасов.
Мой новый знакомый охотником был азартным, да и поэтом наверное тоже. Звали его Гиреев Филипп Михайлович. Был он главой государства в государстве, если точнее — президентом концерна «Жизненная сила». Главным акционером, председателем правления, генеральным директором, ну и так далее. Далее имелось у Филиппа Михайловича членство в трех либеральных и двух коммунистических партиях, депутатство в парламентах сразу трех сопредельных государств. Мысли Гиреева о настоящем и будущем выражали как телекомпания «Поганкино», так и «Ничья газета». (Все названия я, конечно, изменил, чтобы не разглашать коммерческую тайну.) Еще его украшали благородная седина на висках, очки в тонкой оправе, аккуратно подстриженная бородка. Очень положительная наружность.
В общем, был Филипп Михайлович весомый человек, а в частности, тонкий любитель охоты. Тонкий, но своеобразный, дед Мазай наоборот. Гонять зайца, поджидать в засаде кабана, травить лиса, поднимать важную птицу — это не его стихия. Филиппа Михайловича интересовали совсем другие вещи. Он просил — а кто откажет такому уважаемому человеку — чтобы в те кормушки, куда сыплется жрачка-подкормка для животных, егерь добавлял его порошка. Если точнее транквилизатора.
От гиреевского порошка зверь становился мечтательным, полудремлющим. Зверь, например кабан, подпускал генерального директора на десять шагов и просыпался уже от первой пули. Но спектакль был еще впереди. Филипп Михайлович никогда не стрелял в башку. Начинал он с ноги, бока или загривка, ну и развивал тему помаленьку.
Наверное, Гиреев таким образом удовлетворял потребность убить, но не сразу. А потом съесть.
Филипп Михайлович любил животных, особенно тех, у кого вкус получше.
И вообще он умел получать от жизни все виды и разновидности удовольствий. На это способны только те, у кого было тяжелое детство — ежедневный понос, порка и полное отсутствие леденцов.
Конечно же, ничтожно малой была вероятность нашей встречи. Но кое-кто наверху, или может внизу, порой плюет на вероятности, если так нужно для сценария.
Я то как попал в общество зверей и охотников? Колька Брундасов, мой одноклассник, с которым я когда-то мух из рогаток лупил, закончил зоотехникум. Потом он таскался по разным зверосовхозам, ну и, наконец, заделался егерем в одном охотничьем заказнике — двести камэ от Питера в сторону Кингисеппа.
Встретились мы как-то с Брундасовым на Балтийском вокзале, попили пивка без всяких там новомодных пенообразователей, оставили желтые пис-письмена на заборе. Ну и пригласил меня Колян к себе на каникулы.
Я жил в сарайчике, а Гиреев занимал двухэтажный обсаженный цветами коттедж. Иногда я так уставал от отдыха, что помогал Кольке по хозяйству в знак признательности за приют.
И по ходу дела ошивался неподалеку от Филиппа Михайловича.
Телохранитель гиреевский чуть было меня не попер в шею, но хозяин милостиво махнул рукой — пусть-де остается, лишняя человеческая морда в этой лесной глуши не повредит.
Колян в классическом стиле стелился перед солидным господином, скалился шуткам, подносил-уносил — за что я его, конечно, не виню. Да и мне помаленьку приходилось.
Но главное мое назначение оказалось в другом.
На отдыхе кроме развлекательной стрельбы, приятной баньки, шашлычков, грибочков Филипп Михайлович уважал кое-что еще. А именно монологи. Свои, конечно. Мы с Колей представляли из себя необходимую в таких случаях аудиторию.
Вечерком поваляется Филипп Михайлович с какой-нибудь длинноногой представительницей кабаре у себя в спальне, а потом в шлафроке спускается в гостиную. Без девушки. В гостиной мы уж наготове, причесанные и умытые.
И рассуждает он на разные темы среди мореного дуба, подергивая щипчиками красноглазые угольки в камине.
Передо мной и егерем Колькой оживало детство Гиреева, проведенное с больным животиком на горшке, юность Гиреева, потраченная, как он считал, к хрену собачьему на БАМе, его молодость, когда подбирал он клавиши к людям в сфере оптовой торговли, и рыночная зрелость, в которой научился использовать ближних и дальних, как воздух и воду.
После десятой рюмки скотча (хаф-на-хаф с содовой) Филипп Михайлович окончательно светлел ликом и рассказывал о тайне власти. Не только своей, а власти вообще, от Цезаря до наших дней.
