Те, кому выпало несчастье ночевать на вокзале, знают, что часов после трех ночи вокзал как-то пугающе пустеет, затихает, почти умирает. Эта могильная тишина длится часов до пяти утра. Не ходят поезда, не суетятся носильщики, куда-то враз пропадают милиционеры и железнодорожники, частные извозчики не зазывают: «Машину, куда подвезти?» – темными витринами пугают ларьки и бесчисленные магазинчики. В такие минуты хочется побыстрее утра. Хочется суеты и бестолковости, которая так сильно раздражает днем. В такие минуты, как у моря, приходят мысли о собственном ничтожестве перед огромностью расстояний и бесконечностью времени. И о беззащитности. Самые тяжкие преступления совершаются в такие часы. Уставшее, раздраженное сознание толкает людей на то, чего бы они никогда не совершили при свете дня.
И зря жертва будет звать на помощь: вокзал умер. Последнее, что увидят ее глаза – холодные синие рельсы, уходящие в никуда.
В три часа двадцать две минуты к Южному вокзалу столицы подошла дрезина.
Она подкатила не к самому перрону, а остановилась вдалеке от света и редких сонных людей, которые неприкаянно ищут человеческого общества. На дрезине ехали двое. Один попрощался с другим, вспрыгнул на высокую платформу и поспешил к вокзалу, другой отжал ручку тормоза и покатил обратно, в темноту.
Если бы кто-нибудь увидел это, во-первых, удивился несказанно: дрезины уже почти исчезли из обращения, во-вторых, испугался бы: лица обоих прибывших были знакомы почти каждому жителю столицы, их разыскивала милиция за совершение террористических взрывов в Москве. Откуда, с какого глухого полустанка – только там еще стояли в относительной исправности допотопные дрезины – прибыл человек, так никто никогда и не узнает.
На этот вокзал он приехал только потому, что тот был далеко от явочной квартиры, куда человек направлялся. Он боялся слежки, поэтому путал следы. Но странным образом именно террорист и Южный вокзал в конце концов сойдутся в смертельной точке. Но сейчас, в половине четвертого ночи, никто об этом и не догадывался.
Вокзал спал, словно умер.
А через полтора часа в разных концах Москвы станут просыпаться люди, чтобы сесть в метро или в машины или просто дойти пешком до места своей работы – до вокзала, и даже больше, до места своей судьбы, которая для одних станет сегодня счастливой, а для других роковой.
Этой ночью на вокзале никого не убили, не изнасиловали, не ограбили. Но впереди был еще целый день…
Нина Андреевна Собинова встала и произнесла:
– Курочка пестрохвосточка выпестрохвостила пестрохвостят, а уточка вострохвосточка вывострохвостила вострохвостят. У курочки пестрохвосточки пестрохвостята, а у уточки вострохвосточки вострохвостята.
Попробуйте повторить это быстро. Нина Андреевна сделала это со скоростью пулемета, собой осталась довольна.
Ей не нужно было сегодня использовать эту скороговорку, но дикция должна быть в порядке всегда: Нина Андреевна работа диктором на Южном вокзале. И сейчас отправлялась на работу.
Известная фамилия Нины Андреевны, как ни странно, имела некоторое отношение к ее жизни. Во-первых, знаменитый певец действительно был ее каким-то очень дальним родственником, а во-вторых, она тоже не чужда была артистической среды. Впрочем, Нина Андреевна не пела. Она была драматической актрисой.
Это только передовые режиссеры и критики твердят, что амплуа, как таковое, ушло в прошлое, что театр теперь шире и многообразнее, а всякие ярлыки, приклеенные к актеру, только мешают свободному творчеству. В самом деле амплуа остались, без них не может существовать ни один театр, да что там – ни одна съемочная группа кино или телевидения. И прогрессивные режиссеры не пренебрегают этим самым амплуа при распределении ролей, что тщательно скрывают от широкой публики.
Нина Андреевна не тянула на трагическую или хотя бы лирическую героиню, не была она благородной матерью или на худой конец роковой разлучницей. Нет-нет, не потому, что бесталанна. Дело в том, что рост Нины Андреевны застрял на отметке метр пятьдесят один, и ее амплуа было продиктовано исключительно этим обстоятельством. Нина Андреевна была травести.
Звучит вполне респектабельно и даже интригующе, а на самом деле все роли Нины Андреевны сводились к мальчишам-кибальчишам, тимуровцам, в лучшем случае ей доверяли сына полка. То есть Нина Андреевна играла на сцене исключительно мальчишек. С годами у нее выработался специфический голос, повадки и точно такое же отношение к жизни. Нина Андреевна была хорошей актрисой, она все время жила в образе юного, веселого, слегка безалаберного, познающего жизнь мальчика.
Она сама не замечала, как шмыгала носом, поддергивала воображаемые спадающие штаны, удивленно свистела, ходила независимой походкой руки в брюки и хохотала открыто, по-детски.
Это обстоятельство или другое сыграло свою отнюдь не травестийную роль в ее жизни – ни мужа, ни детей у Нины Андреевны не было. В сорок лет она ушла на пенсию – это была единственная привилегия актрис травести: пятидесятилетние мальчики выглядели бы странно, – попыталась организовать детский театр, поскольку всю жизнь провела на сцене ТЮЗа, но у нее ничего не получилось: детям она казалась сверстницей, но никак не солидным режиссером. Потом подрабатывала на радио, озвучивая «Пионерскую зорьку» и всякие «радионяни». Но через какое-то время и эта небольшая подработка кончилась, не принеся ни особых денежных сбережений, ни творческого удовлетворения. А потом Нина Андреевна поняла, что жизнь прошла мимо, что она не сделала в ней ничего стоящего. Да и денег не было. Она бросилась искать работу, но ничего денежнее распространения гербалайфа не нашла.
