Марина Дробкова
Вкус гамбургских вафель
Я сижу на удобном мягком стуле, обхватив руками огромный живот. Мир съежился до размеров одного тела – моего. Это странно, но я начинаю привыкать. Наверное, любая мать поняла бы меня – то, что я собираюсь сделать.
Сгорбленный очкастый куратор напротив испуганно таращится в монитор. Это добрый старичок, видно по глазам. Он должен помочь!
– Вы просите отодвинуть родоразрешение на двое суток, но почему?
Голос его очень тихий, речь торопливая, с простым ритмическим рисунком. На лбу выступил капельками пот – ему жарко, ему неудобно, ему хочется поскорее отпустить меня и заняться другой пациенткой. Но я не тороплюсь.
– Вы же, как написано, работали в нашем иммуноцентре, – почти умоляюще произносит он. – Значит, не можете не знать, что промедление часто приводит к гипоксии…
В центре я работала всего лишь оператором уборочных машин – да, был в моей жизни тяжелый период, – но увидеть успела очень много.
– Мне известно о гипоксии. Но я очень прошу вас. Мне нужно… Я не успею подготовиться, – приходит в голову подходящая фраза. – Ремонт детской комнаты еще не закончен, только на два дня, всего лишь до семнадцатого!
Эти два дня, впрочем, я буду заниматься не ремонтом, а еще раз скрупулезно изучу уголовный кодекс Луны. Хотя помню наизусть раздел о родительской ответственности – никакие «дырки в законе» не должны остаться незамеченными.
Когда я волнуюсь, сердце сбивается с ровного шага и начинает выписывать па – похоже, прямо у меня в ушах. Я не профессионал и не знаю, почему так происходит. Но уверена, что такого не должно быть. Очкастый акушер, как я иногда по старинке думаю про него, смотрит уже с жалостью.
– Хорошо, фройляйн, уговорили. Но под вашу ответственность!
– Разумеется. Разумеется, под мою. Спасибо вам, большое спасибо!
Я кинулась бы целовать его, если бы не препятствие в виде монитора. Поэтому просто еще раз благодарю и выхожу из кабинета, едва не танцуя.
Каждый месяц семнадцатого числа знаменитый физик Гюнтер Раух отправляется на Землю проводить совместные опыты с Германской Академией наук. Я буду рожать семнадцатого.
Из виртуального наркоза я вышла сама, рывком.
Что-то изменилось.
Потолок и стены палаты сохраняли нежный бежевый цвет, в воздухе витал едва ощутимый запах розмарина. С улицы… да нет, конечно, из скрытых в панелях динамиков доносилось щебетание дрозда. Мне даже холодно не было, как я боялась вначале. И во рту все тот же вкус вафель – хрустящих, не слишком приторных, только что вынутых из духовки и слегка остуженных, но все еще теплых. Вкус называется «Гамбург».
Пытаюсь пошевелиться. Руки уже не пристегнуты, никаких иголок и трубок в теле не чувствуется. Лежать удобно. Усталость… незначительная, скорее приятная истома. И самое удивительное – хочется жить, хотя куратор предупреждал: возможна послеродовая депрессия и суицидальные желания.
Вдруг дверь, ранее мной не замеченная, открылась, в проеме возникла парамедик в светло-зеленой пижаме. Меня удивило ее внезапное появление: я не слышала шагов, не уловила даже малейшей вибрации пола. Я с ужасом смотрела на приближающуюся фигуру, которая человеческим голосом произнесла:
– Как себя чувствует фрау?
И тут я поняла две вещи.
Я теперь «фрау» – значит, дети уже родились.
И еще: с их появлением я утратила одно из шести чувств, как и предупреждали в школе будущих мамаш. Парамедик в зеленом не случайно возникла передо мной словно из ниоткуда, как привидение, а я не ощутила ни малейших признаков приближения.
Я непроизвольно зажмурилась, и стон вырвался навстречу жестокой действительности.
Из-за родов я лишилась чувства ритма.
– Фрау должна подписать согласие на вакцинацию.
Парамедик подошла ко мне с планшетом. То ли она в самом деле двигалась очень медленно, то ли так воспринимали мои едва отошедшие от наркоза рецепторы. Я подняла правую руку. «Подписать» – термин из прошлого, еще с Земли. На самом деле я просто коснулась большим пальцем экрана. Стоимость вакцины равняется двум моим годовым зарплатам, но здесь ее вводят бесплатно.
Не всем.
Я крадусь вдоль стены, вздрагивая то от шелеста внезапно ожившего кондиционера, то от звякнувшей далеко в подвале кнопки вызова лифта. В руках у меня теплый сверток – моя дочь. Я не успела придумать ей имя. Наверное, я уже не узнаю, как ее назовут. Прямо по коридору отсек, в котором за прозрачной перегородкой расположились одинаковые кювезы с детьми. Медсестры нет, минуту назад она вышла за вакциной. Осторожно вхожу. Сердце в груди колотится, но я почти не ощущаю этого. Оно вне ритма, а значит, все равно что вне меня. Передо мной семь кроваток – здесь мальчики, матери которых съехались со всех пригородов, даже из других областей. Потому что у нас лучший иммунологический центр на планете.
Прямого запрета здесь находиться нет, но вряд ли кому-то придет в голову прийти в процедурный отсек. Женщины отдыхают после родов. У меня мало времени, медсестра вот-вот вернется.
В крайнем справа кювезе темноволосый, такой же, как Гюнтер и я, малыш. У него на ручке бирка с фамилией – Вернике. Такая же, как у его сестренки. К счастью, никаких катетеров нет, их сняли перед иммунизацией, а после введения вакцины поставят снова. Если это необходимо. Осторожно перекладываю девочку на левую руку – очень боюсь уронить. Прижав малышку к себе, наклоняюсь и, аккуратно подведя локоть под спинку мальчику, достаю его из кроватки. Он не спит, смотрит на меня. Вернее, меня он видеть еще не может, взгляд не фокусируется. Но он чувствует мой ритм, я уверена. Кладу девочку на его место, одной рукой снимаю с нее распашонку – в кювезах тепло, на мальчиках только памперсы. У моей дочери редкий светлый пушок на голове – наверное, будет блондинкой, как бабушка.
