— Ты помнишь, как читать? — спрашивает Виктор.
Она не отвечает — она не уверена.
Он проводит рукой по лицу, тонкие пальцы скользят по покрасневшей коже вокруг глаз и болезненно-серым щекам.
— Если ты собираешься вращаться в высшем свете, ты обязана уметь читать, — говорит он нетерпеливо. — Мы должны обновить твои знания.
Спустя некоторое время, не отпечатавшееся в мозгу, Виктор возвращается к ней с коробкой, старой деревянной вещицей, пахнущей пылью и табаком. Сухо, и затхло, и сладко. Он открывает коробку — петли скрипят при этом от долгого бездействия, — держа крышкой к ней, так что она не может видеть содержимое. Шуршат бумаги и звенит стекло, а миг спустя Виктор достаёт стопку потрепанных карточек, пожелтевших и мягких от старости. Он извлекает их осторожно, почти с трепетом.
Держа напротив её лица одну карту, на которой багряным выведена буква (она думает, что это совпадение — конечно же должно быть, ведь в мире существует столько других цветов для букв), он встречается с ней взглядом.
— Теперь, — выдыхает он, — ты можешь назвать слово, которое начинается с «Ж»?
Она восторгается хрупкостью других тел. Других тел, не её. Их сломать так легко; её — нет.
Проводя пальцем по груди мужчины, она оставляет дорожку белого на красном. Она думает о реке, несущей воды через лес. Дождь и свет фонарей делают булыжники ночной мостовой скользкими и блестящими. Она отрывает палец, прекращая след, и когда берёт его в рот, чувствует вкус железа, соли, грошовой меди.
— Животное, — бормочет она.
— Не могу представить, чтобы математика была тебе так уж нужна, — говорит ей Виктор без желания задеть, — но, полагаю, ты должна знать основы.
— Если ты так считаешь, — отвечает она; её голос мягок, глаза круглы, уголки губ приподняты в улыбке.
Его улыбка искренней её, более слабая и бледная, чем могла быть. Его улыбка — не улыбка охотника. И всё же он думает, что у него охотничье сердце.
— Мы начнём со сложения и вычитания, — говорит Виктор и из коробки из-под сигар достаёт потёртый кожаный мешочек, из которого высыпает пять стеклянных шариков, потускневших и покрывшихся пылью от времени. Он поднимает их выше, чтобы она видела, — пять маленьких мирков, отданных на милость его нежных рук. — Сколько? — спрашивает он.
— Пять, — прилежно отвечает она.
Виктор кивает.
— Очень хорошо.
Ловкие пальцы сжимаются, и четыре шарика исчезают, с тихим позвякиванием возвращаясь в кожаный мешок. Виктор разжимает кулак, показывая, что осталось.
— А теперь? — спрашивает он.
Господи, они кричали так громко. Их вопли по-прежнему заставляют её уши болеть, отдаваясь в них ещё долгое время после того, как какофония смолкла. Она идёт через дом и успокаивает себя другими, мягкими звуками: шуршанием юбки по деревянному полу, шорохом обоев под пальцами, тихим тиканьем дедушкиных часов, всхлипами ребёнка…
Она останавливается. Звук был таким тихим, что она могла его придумать. Могла. Бог знает, сколь многое она придумывает ночью.
Однако она вспоминает фотокарточку на каминной полке и вдруг осознаёт.
Она замедляет шаги; их заглушает ковёр, дорогой настолько, что прежде она не могла надеяться просто потрогать такой. Она вновь поднимается по лестнице, в свете газовых светильников минует холл и двери из красного дерева, проходит мимо заляпанных кровью картин. Она не останавливается, пока не входит в студию, где валяются два тела на рваных простынях и разбитые винные бокалы, формируя собственную картину. Горничной будет много работы, когда остальная семья вернётся.
Мальчишка плачет над своими кузенами, слишком увлечённый слезами, чтобы заметить её присутствие прежде, чем станет поздно. Она опускается на колени перед ним, за подбородок двумя пальцами поднимает его лицо, чтобы оно оказалось напротив её.
Ужас мелькает в его глазах. Он младше двух других, но уже вполне взрослый. Вполне взрослый, чтобы трудиться в порту, по крайней мере.
— Один, — произносит она.
— Почему ты хочешь знать? — спрашивает Виктор.
Она застенчиво наклоняет голову.
— Я хочу знать о том, что интересует тебя.
Он усмехается.
— Что ж, немного науки не повредит, — заключает он. — Ты не будешь понимать всё, имей в виду, но станешь куда интересней как собеседник.
— Ты не думаешь, что я достаточно хороша для этого, — тихо говорит она.
Он не поднимает голову от книги, так что не видит гневную морщинку, пролёгшую между её бровей.
— Конечно же ты хороша, — возражает он несколько отрешённо. — Ты ведь прекрасна, так?
Она не отвечает — это не имеет смысла. Его разум отравлен морфием и ощущением исключительности собственного ума, и Виктор никак не может заметить происходящее у него под носом. Так уверен в собственной гениальности, что считает, будто почует подвох за милю, при этом не замечая его ни на чердаке, ни на лестничной площадке, ни в собственной кровати; возможно, ему стоит отложить телескоп и заменить его очками?..
— Я исследую магнетизм, — говорит Виктор. — Отношения притяжения и отталкивания между объектами, возникающие в результате перераспределения электрических зарядов. В Древней Индии хирурги использовали магниты в своих практиках; некоторые из их теорий применимы и в наши дни.
