На новом месте Янкель осваивался тяжело. Откуда ей взяться — легкости, если человек языка не знает? Это же инвалидность первой группы! Хоть караул кричи: приходит в магазин, а там все не по-русски! Молоко купить, сметану — никак не получается. Стоит Янкель и ждет, когда кто-нибудь из русскоязычных подойдет и прочтет: «шеменет» и переведет: «сметана».
Ну кто ему виноват, что он, дожив до шестидесяти пяти, не сумел овладеть родным языком! А в то же время, где овладеть? Россия своих евреев ульпанами не донимала! Она их, в этом плане, щадила. Так что вина Янкеля Розентура была очевидной лишь в том, что ошибочно выбрал место рождения. Родись он где-нибудь в Хайфе или в Араде, — никаких социальных проблем теперь не возникло бы.
А пока Янкель по-школярски засел за иврит. В ульпан поступил, и дело пошло у него сверх ожиданий: через четыре месяца он свободно говорил, не заглядывая в словарь: «хлеб», «молоко», «сметана», «апельсины», ну и еще кое-что. Можете смеяться сколько душе угодно, но если учесть, что прибыл он в страну в том прекрасном возрасте, когда желудок еще варит, а голова уже нет, то успех несомненный!
Янкель ходил по городу, изумленно разглядывая лица сефардов, и все думал о превратностях судьбы, о том, что вот граждане одной страны, а говорят на разных языках. И вообще очень много всяких странностей. Там, в России, Янкель и представить себе не мог, что бывают чернокожие евреи. Но когда он впервые увидел в автобусе, лицом к лицу, эфиопского еврея, сперва не поверил глазам. Вроде бы лицо Хаима с Большой Арнаутской, но почему черное?! В конце концов, пришел к философскому выводу: «Поживи сам в Африке две тысячи лет — тоже почернеешь!»
Все понятно и все объяснимо, вот только почему эти черные евреи косо глядят на евреев белых. Очень даже недружелюбно глядят. Может от того, что не понимают языка русского? Кто их знает? Но Янкель не унывает: все перемелется, и мука непременно будет! И ходит он по улицам с широко раскрытыми глазами, вбирает в себя совершенно незнакомый ему мир.
Сегодня он вышел из дому, озадаченный женой:
— Съезди на базар и купи веревку, белье развешивать. Только не тесемку, а потолще, чтобы покрепче была.
Янкель заказ принял с радостью: очень уж не любит сидеть дома. Другой бы на его месте сперва в словарь заглянул или соседа спросил, как на иврите веревка называется, но у Янкеля Розентура натура такая инженерная: он сперва начинает что-либо делать и лишь потом пытается сообразить каким образом.
И вот идет он по базару и мучается. Зашел в одну лавку, в другую, торговцы смотрят на него, спрашивают: «Кен, адони?» — что в переводе на русский обозначает почти то же самое, что «чего приперся?», но много вежливее. А он и не знает, как нужно отвечать. Знает, что ему царих нужно, а что именно — понятия не имеет. Шастает глазами по полкам с товарами и ничего искомого не находит, а сказать не может.
Вот такое наказание за то, что в словарь забыл заглянуть! Черт бы ее побрал — эту веревку. Где ее искать? Зашел наугад в одну лавчонку. За прилавком — худенький мужичок предпенсионного возраста. Невысокий, очкарик, горбоносый, как все евреи. Карие глаза сразу же недружелюбно впились в странного посетителя.
— Кен, адони? — сказал хозяин лавки.
И Янкель начал вязать пальцами воображаемый узел, красноречиво демонстрируя тем самым свои успехи в изучении иврита. Но сколько ни крутил, старик ничего понять не мог. Янкель уже собирался бесславно покинуть и эту лавку, как вдруг глаз зацепился за бухту манильской веревки. Янкель даже вскрикнул от радости:
— Зе! (это) — сказал он таким тоном, каким, очевидно, ученый муж древности воскликнул «эврика!»
И сразу же подозрительный хозяин добродушно улыбнулся, признав в Янкеле покупателя. Делом техники было договориться о цене, о количестве товара. Старик ловко отмерил нужный метраж, смотал на локте уложил в пакет и, получив плату, с улыбкой вручил Янкелю. А того опять понесло в философию: ну почему два еврея должны говорить на разных языках? «Я же хочу знать, что это за старик, откуда», — думал он. — «Да и ему, наверное, хочется что-то спросить у меня?» Почему-то лавочник стал симпатичен Янкелю. Ну, никак нельзя вот так просто уйти со своей веревкой, будь она неладна, и ничего не сказать! И он нашел выход из положения.
— Адон, — сказал Янкель, показывая пальцем на свой пакет, — бе русит зе — веревка. (Господин, по-русски — это веревка). Карие глазенки хозяина лавки засияли искренней радостью, будто Янкель подарил ему что-то.
— Ма? Верьевка? — сказал хозяин и стал повторять: — Верьевка, верьевка, верьевка.
— Кен, веревка, — дивясь поведению старика, подтвердил Янкель. — Ма зе бе иврит? (Что это на иврите?)
— Хэвэль! — не сказал — крикнул старик и широко развел руки, — хэвэль!
И оба стали повторять каждый свое: один твердил «верьевка», другой — «хэвэль».
— Кама ата гар по? — спросил лавочник. (Сколько ты живешь здесь?)
— Шева Ходеш. (Семь месяцев).
— Ло гарбе, — сказал старик (не много) и протянул Янкелю руку.
Вот, оказывается, как все просто! Беда лишь в том, что ничего больше Янкель Розентур не способен ни рассказать, ни спросить. И потому он просто пожал лавочнику руку, улыбнулся на прощание и — подался домой.
