Владимир
Николаевич Крупин
ВЕЛИКОРЕЦКАЯ
КУПЕЛЬ
повесть
1
«Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистыя
Твоея Матере, Святителя Николая Чудотворца и всех святых, помилуй мя,
грешнаго», – почти автоматически прошептывал Николай Иванович, а сам занимался
двумя делами: писал памятки, или, как их называли старухи, «пометки», о здравии
и об упокоении, – первое, и второе: думал, как жить дальше. Они с Верой
были в самом прямом смысле изгнаны из квартиры, приютились в общежитии, но и
тут приходили от коменданта, велели забирать вещи и уходить. Конечно, тут
гадать нечего – Шлемкин со свету гонит, Шлемкин, уполномоченный по делам
религий при облисполкоме, он человек слова: сказал в шестьдесят втором году,
когда рушили церковь Федоровской Божьей Матери и когда Николая Ивановича за
руки, за ноги милиционеры оттащили от бульдозера и бросили внутрь милицейской
машины, сказал ему тогда Шлемкин: «Я тебя со свету сживу», – и сживает.
Сживает вот уж четверть века. Стал совсем плешивый, скоро на пенсию, а все сживает.
Ему за то, что сживает Николая Ивановича, государство зарплату выделило, надо
оправдывать. А разобраться, даже и не государство, а сам Николай Иванович
гонения на себя оплачивает: он плотник редкостный и работник безотказный.
Только, оказывается, и такими работниками не дорожат: уволили. Уволили по
статье за прогул. Прогул засчитали оттого, что в начале июня, как обычно,
Николай Иванович ходил в село Великорецкое на день обретения иконы Святителя
Николая Чудотворца. В другие годы давали три дня в счет отпуска или без
содержания, в этот раз не дали. Знал Шлемкин, что все равно пойдет Николай
Иванович в Великорецкое, знал. На то и рассчитывал. Начальник базы очень
переживал, лишаясь такого работника, но поделать ничего не смог – приказали
уволить. Приказали очистить ведомственную жилплощадь – две крохотные комнатки,
в которых было по кроватке, да кухоньку с маленьким столом и табуретками.
Самодельные, конечно, и кровати, и стол, и табуретки. Всей мебели – на тележку
скласть. Главное их богатство – иконы. И в ее светелке, и в его передней. «Два
монастыря у нас, матушка», – говаривал Николай Иванович. В общежитии, куда
пустили из милости, оттого, что Вера там была уборщицей, для икон даже места не
нашлось. Теперь вот гнали и из общежития. А Веру рассчитали, сославшись на
пенсионный возраст и на какую-то статью, сказали даже номер статьи, как будто
Вера в этом что понимала. Разрешили пожить две недели. Надо было что-то решать.
Николай Иванович с утра, как на работу, уходил искать новое
место. Но неудачно. Только доходило до оформления, только протягивал паспорт,
как под разными предлогами отказывали. Стар, пришел бы вчера, зайдите осенью.
Это могло быть правдой, но в одном месте раскормленный кадровик в
полупиджаке-полуфренче заявил: «Сектантов не берем», – тут стало ясно.
Шлемкин включил в список неблагонадежных и его. Спорить, доказывать, что
назвать православного сектантом все равно что русского эфиопом? Но повидал
Николай Иванович полуфренчей, полукителей, полугимнастерок – и рукой махнул.
Можно бы и на пенсию прожить, но стараниями все того же
Шлемкина пенсия у Николая Ивановича была сверхничтожна. Один раз вот так же
уволили Николая Ивановича за уход на Великую, причем уволили в пятьдесят семь
лет, за три года до пенсии. Тогда, правда, хоть на сдельную, на временную, на
аккордную брали. Но в стаж все это не попало, и пенсию насчитали как три года
не работавшему, то есть копеечную. И вот сейчас, на старости лет, опять гоняют
Николая Ивановича, как, прости Господи, пса беспризорного, только и успевает
Николай Иванович произносить: «Ненавидящих и обидящих мя прости,
Господи», – да только вздохнет коротко и сокрушенно, стараясь сердиться на
себя, а не на них, ругая себя за то, что не до конца изжил в себе сетования и
печали.
Ходить, искать работу и жилье, понял Николай Иванович, было
бесполезно. Он решил с утра отстоять литургию, причаститься и отправиться в
свое село, теперь уже не село, непонятно что, какое-то собачье название –
эрпэгэтэ. Деревня бы лучше пристала родному Святополью, потому что и в Святополье
церковь была порушена, а какое ж село без церкви? А деревня какая без часовни?
Так что, видно, эрпэгэтэ в самый раз. Тонюсенькая ниточка, которая тянулась из
Святополья, была открыточками сестры Раи, или, как она их называла,
«скрыточками», к Новому году и к Пасхе. На Пасху Рая, страшась, наверное,
недавних гонений, поздравление не писала, но открытку подбирала не
революционную, а с цветами.
А не был на родине Николай Иванович, страшно сказать,
пятьдесят лет. Пятьдесят лет прошли, как увезли его из Святополья, увезли с
милицией за отказ служить в армии. Вот тогда, пожалуй что, он был сектантом.
Вот какой грех взял на себя Николай Иванович, а отмолимый он или неотмолимый,
Бог знает. И пятьдесят лет не видел Николай Иванович оставшегося в живых брата
Арсения и всего израненного, однорукого брата Алексея. А отец и старший брат
Григорий погибли. С рабов Божиих Григория и Ивана начинал Николай Иванович
памятку об упокоении, а с рабов Божиих Алексея и Арсения – о здравии. И молился
за них, зная, что братья икон в доме не держат, может быть, только Рая. И
молился, и чувствовал теплоту в молитве, а ехать все стыдился.
