Сначала я навещал его по долгу участкового врача, потом придумывал причины, чтобы постучаться в дверь на первом этаже старого дома, а впоследствии заходил в любое время уже не как доктор, а как собеседник и чуть ли не близкий друг.
До этого я не встречал людей, с которыми можно было говорить часами о самых разных вещах, и беседы эти не наскучивали, не утомляли, а наоборот, будили новые мысли, будоражили воображение и заставляли лихорадочно листать умные книги, чтобы разыскать достойный довод в нашем очередном споре.
Это были хорошие времена. Мы беседовали в его спальне, он лежал на кровати, вытянув поверх одеяла худые руки с длинными красивыми пальцами, я сидел в кресле, на столике дымился чай, за вечер я выпивал чашек пять, ему же позволял только одну. Это была моя маленькая шуточная месть за проигранные споры, потому что на каждый мой аргумент он приводил два более веских, и мне не помогали ни изощренные софизмы, ни с трудом выисканные цитаты из авторитетных источников.
Звали его Геннадием Николаевичем, фамилия была Шубин, всю жизнь он проработал учителем истории, прошел войну, а на седьмом десятке грянула большая беда. После кровоизлияния в мозг отнялись ноги и левая рука, только правая могла еще двигаться, но уже не так, как раньше. Он стойко переносил несчастье, и я ни разу не слышал ни одной жалобы, да и семья у него была замечательная. Жена с любовью ухаживала за ним, сын смастерил пюпитр над кроватью, Геннадий Николаевич мог читать, писать и пользовался этим в пол ной мере. Что именно он писал, я узнал уже после его смерти.
Жена Шубина пришла ко мне и принесла тонкую папку, на которой было написано мое имя.
«Геннадий Николаевич никому не показывал свои рассказы, — сказала она, — да и сочинять он начал во время болезни, перед смертью просил передать это вам. Он сказал, что вы лучше всех поймете, для чего они написаны».
Я развязал папку, прочитал рассказы, и в моей памяти сразу же ожили наши бесконечные беседы. Это были не просто рассказы, а поиски и доказательства новых решений вечных проблем, стоящих перед человеком: здоровье и болезнь, жизнь и смерть, свобода и рабство.
Именно на эти темы мы беседовали с ним, и неудивительно, что сюжеты рассказов показались мне знакомыми, хотя и были не совсем обычными. Я плохо разбираюсь в литературе, в конце концов, я обыкновенный участковый врач и не берусь судить о достоинствах и недостатках рассказов Шубина, но считаю своим долгом снабдить их своими комментариями, ибо я был свидетелем и, если хотите, соавтором их.
Я хорошо помню тот давний разговор с Геннадием Николаевичем о современной медицине. Безнадежно больной, он напряженно думал о новых путях лечения неизлечимых болезней. И не беда, что он был дилетантом, собственный опыт заставлял смотреть на обычные вещи другими глазами. Я представляю, например, как писался первый маленький рассказ о мальчике, разбитом параличом. Ведь сам Геннадий Николаевич мог в полной мере ощутить себя на месте своего героя.
«Современная медицина в поиске, — сказал он тогда, — но вы изучаете отдельные кирпичи, а стены не видите». — «Вы не правы, — горячился я. — Мы уже многое знаем и умеем и скоро не останется ни одной непобежденной болезни. И я убежден, что ваш недуг будет излечим». — «Возможно, усмехнулся он, — но не подумайте, что я сетую на личную судьбу. Как я понимаю, у меня перегорели центры, управляющие движением рук и ног. Как же вы представляете себе способ излечения? Ведь человек не машина, детали не заменишь. И много ли вы знаете о работе человеческого мозга?» «Регенерация, — уверенно говорил я, — введение лекарств, стимулирующих регенерацию поврежденных нейронов». — «Даже дети знают, что нервные клетки не восстанавливаются», — улыбался он. «А мы научимся! — самонадеянно изрекал я, развивая свою мысль. — Проникновение в мозг, точное нахождение поврежденного центра, вживление электродов, стимуляция. Мозг гибок, мы сумеем развивать взаимозаменяемость различных его областей». — «К сожалению, хирургия — это вынужденная тактика, — говорил Шубин. — Думаю, что любой врач предпочтет обойтись без ножа, а больной и тем более. Сама операция наносит тяжелую травму. А наркоз? А возможные осложнения?» «Пока у нас нет другого выхода, — смело отвечал я за всю медицину, — но он будет, непременно будет». — «Я не ретроград, — говорил Геннадий Николаевич, — я тоже верю в прогресс науки, просто мне кажется, что необходима коренная ломка традиционного мышления в медицине. Не анализ отдельных частей, а синтез противоположностей. И согласитесь, что ваши предположения о медицине будущего лишь развивают существующие тенденции, но никак не выходят на новые рубежи. Вы не пытаетесь взглянуть на проблему со стороны, для этого вы слишком врач». — «Что же вы предлагаете? — язвительно спрашивал я, — чудесное исцеление? Оперативное вмешательство без нарушения здоровых тканей? Но как? Все это совершенно не научно». «Как знать, — отвечал Шубин, — быть может, то, что мы сейчас считаем лженаукой, в будущем будет таким же естественным, как кибернетика и операция на открытом сердце сегодня».
