МОЕ ИМЯ НЕ ИМЕЕТ ЗНАЧЕНИЯ.
Все это началось в сентябре 1989 года примерно в семь часов утра.
Я еще сплю, свернувшись в спальном мешке на полу гостиной. Вокруг громоздятся картонные коробки, свернутые ковры, разобранная мебель и ящики с инструментами. На голых стенах видны бледные следы от картин, слишком много лет провисевших на одном месте.
Через открытое окно доносится монотонный ритмичный шум волн, набегающих на камни.
У каждого пляжа есть собственная мелодия, зависящая от силы и длины волн, характера приливной полосы, прибрежного ландшафта, господствующего направления ветров и влажности воздуха. Невозможно спутать приглушенный шелест Майорки со звонкой дробью доисторических камней Гренландии, или с песней кораллов на пляжах Белиза, или с глухим ворчаньем побережья Ирландии.
Прибой, который я слышу сегодня, довольно легко опознать. Низкий, глуховатый грохот, хрустальный перезвон вулканических камней, слегка асимметричный накат тяжелых волн — все это безошибочные признаки Алеутских островов.
Я что-то бормочу и приоткрываю левый глаз. С чего бы здесь взяться этим звукам? Ближайший океан в тысяче километров отсюда. И, кроме того, я ни разу не был на пляже.
Я выползаю из спального мешка и ковыляю к окну. Держась за шторы, я смотрю, как мусоровоз с пневматическим скрежетом останавливается перед нашим одноэтажным домом. С каких это пор дизельные моторы подражают разбивающимся о берег волнам?
Двусмысленная поэзия окраин.
Два мусорщика спрыгивают со своего агрегата и застывают, ошеломленно разглядывая гору мусорных мешков на асфальте. Первый как будто пытается их пересчитать. Я начинаю беспокоиться: не нарушил ли я какое-то местное постановление об ограничении количества мусорных мешков на одного домовладельца? Второй мусорщик, гораздо более практичный, начинает закидывать мешки в чрево мусоровоза. Его явно не волнуют ни количество мешков, ни их содержимое, ни скрывающаяся за ними история.
Мешков ровно тридцать.
Я купил их в хозяйственном магазине на углу и, пожалуй, нескоро забуду этот поход за покупками.
Я стоял между стеллажами, заставленными чистящими веществами, и раздумывал, сколько мусорных мешков необходимо для бесчисленных памятных вещей, которые моя мать собирала с 1966 года. Какой объем могут занять тридцать лет жизни? Мне не хотелось ошибиться в расчетах. Я боялся недооценить жизнь своей матери.
Я выбрал мешки, показавшиеся мне особенно прочными. В каждой упаковке было по десять шестидесятилитровых сверхплотных пластиковых мешков.
Я взял три упаковки общим объемом 1800 литров.
Тридцати мешков действительно хватило — хотя время от времени мне приходилось утрамбовывать содержимое ногой, — и теперь мусорщики деловито швыряют их в зияющую пасть мусоровоза. Массивные стальные челюсти с удовлетворенным звериным стоном периодически пережевывают мусор. Ничего похожего на поэтический шелест волн.
На самом деле вся эта история — раз уж необходимо ее рассказать — началась с компаса Никольского.
Старый компас вынырнул из забвения в августе, через две недели после похорон.
Затянувшаяся агония матери совершенно вымотала меня. С того самого момента, как ей поставили диагноз, моя жизнь превратилась в эстафетную гонку. Днями и ночами я метался между домом, работой и больницей. Я перестал спать, ел все меньше и меньше, похудел килограммов на пять. Как будто это я боролся с опухолью. Хотя, конечно, не я. Мать умерла через семь месяцев, оставив меня один на один со всем миром.
Я был совершенно опустошен, не мог сосредоточиться, но сдаваться не собирался. Как только закончилось оформление документов, я затеял последнюю большую уборку.
Затаившись в подвале бунгало с тридцатью мусорными мешками, приличным запасом сандвичей с ветчиной, кучей банок с концентрированным апельсиновым соком, с тихонько работающим на местной волне радиоприемником, я был похож на участника движения за выживание в условиях ядерной войны. Я дал себе неделю на уничтожение пятидесяти лет существования, пяти шкафов, набитых всякой всячиной и рушащихся под собственной тяжестью.
Кому-то подобная чистка может показаться жестокой и мстительной. Однако поймите: я неожиданно оказался совсем одиноким в этом мире, без друзей, без родных, но с настойчивым желанием жить дальше. Есть вещи, от которых просто необходимо избавляться.
Я взялся за содержимое шкафов с холодной беспристрастностью археолога, разделяя памятные вещи на более-менее логичные категории:
коробка из-под тонких сигарок с морскими раковинами;
четыре пачки газетных вырезок об американских радиолокационных станциях на Аляске;
старый фотоаппарат «Инстаматик-104»;
более трехсот фотографий, сделанных вышеупомянутым «Инстаматиком-104»;
изобилующие комментариями бесчисленные романы в бумажных обложках;
немного бижутерии;
пара гигантских круглых розовых очков, как у Дженис Джоплин.
Время словно деформировалось, и чем глубже я зарывался в содержимое шкафов, тем меньше узнавал собственную мать. Пыльные предметы из далекого прошлого рассказывали о женщине, коей я никогда не встречал прежде. Их огромное количество, их структура, их запах просочились в мой мозг, паразитами внедрились в мои собственные воспоминания, и моя мать съежилась до кучки разрозненных артефактов, пропахших нафталином.
