Зал мирового суда в Горжевиле полон крестьян; неподвижно сидя у стен, они ожидают начала заседания.
Среди них есть рослые и невысокие, краснощекие толстяки и худые, словно выточенные из ствола яблони. Они поставили корзины на пол и молчаливо, спокойно ждут, озабоченные своими делами. Они принесли с собой запах хлева и пота, прокисшего молока и навоза. Под белым потолком жужжат мухи. За открытой дверью слышно пение петухов.
Длинный стол, покрытый зеленым сукном, установлен на чем-то вроде помоста. Слева, у края стола, сидит и пишет старый, морщинистый человек. У правого края стола, вытянувшись на стуле по-военному и устремив глаза в потолок, — жандарм. На голой стене — большое деревянное распятие, где Христос, изогнувшийся в страдальческой позе, как бы вновь претерпевает свою извечную муку за этих дикарей, пропитанных вонью скотного двора.
Наконец появляется господин мировой судья. Пузатый и краснолицый, он входит торопливыми грузными шагами, отчего колышется его длинная черная судейская тога; усевшись, он кладет головной убор на стол и окидывает присутствие взглядом глубокого презрения.
Это провинциальный знаток литературы, окружной острослов, один из тех, кто переводит Горация, смакует стишки Вольтера[1], знает наизусть Вер-Вер[2] и скабрезную лирику Парни[3].
Он произносит:
— Ну, господин Потель, давайте вызывать.
И, улыбаясь, бормочет:
— Quidquid tentabam dicere versus erat[4].
Письмоводитель, поднимая облысевшую голову, бубнит невнятным голосом:
— Госпожа Виктория Баскюль против Изидора Патюрона.
Выходит огромная женщина. Это провинциальная дама, сельская дама в шляпе, украшенной лентами, с узорчатой золотой цепочкой на животе, с кольцами на пальцах и серьгами в ушах, сверкающими, точно зажженные свечи.
Мировой судья бегло кланяется ей, как знакомой, во взгляде его сквозит усмешка; он говорит:
— Госпожа Баскюль, изложите вашу жалобу.
Противная сторона стоит у другого края стола. Ее представляют трое. Посредине молодой крестьянский парень лет двадцати пяти, толстощекий и красный, как мак. По правую руку от него — жена, совсем еще молоденькая, худенькая, щупленькая, похожая на кайенскую курочку: на ее маленькой и плоской головке, словно гребешок, сидит розовый чепчик. Глаза ее, круглые, удивленные и сердитые, смотрят вбок, как у домашней птицы. Слева от парня стоит его отец, сгорбленный старик, скрюченное тело которого исчезает под накрахмаленной блузой, точно под колоколом.
Г-жа Баскюль излагает свое дело:
— Господин мировой судья, пятнадцать лет назад я взяла на воспитание этого юношу. Я его воспитывала и любила, как мать, я делала для него все возможное, я сделала из него настоящего мужчину. Он обещал, поклялся никогда не покидать меня и даже дал мне такую бумагу; на этом условии я подарила ему маленькое именьице, мою землю в Бек-де-Мортен, которая стоит не меньше шести тысяч франков. Но тут эта дрянь, это ничтожество, эта сопливая девчонка...
Мировой судья. Выбирайте ваши выражения, госпожа Баскюль.
Г-жа Баскюль. Эта... эта... ну, вы понимаете, вскружила ему голову, сделала с ним что-то такое, уж не знаю, что... И вот этот дурак, этот болван женился на ней и собирается принести ей в приданое мое имение в Бек-де-Мортен... Ну, нет! ну, нет!.. У меня есть бумага, вот она... Раз так, пусть отдаст имение обратно. Мы составили дарственную запись у нотариуса на предмет земли, а кроме того, частное соглашение на предмет дружбы. Одно другого стоит. У каждого свои права, не так ли?
Она протягивает мировому судье развернутый лист гербовой бумаги.
Изидор Патюрон. Это неправда.
Мировой судья. Молчите. Вы будете говорить потом. (Читает.)
«Я, нижеподписавшийся, Изидор Патюрон, настоящим обещаю моей благодетельнице, госпоже Баскюль, что не покину ее до конца своей жизни и буду преданно служить ей.
Горжевиль, 5 августа 1883 года».
Мировой судья. Вместо подписи стоит крест. Вы, стало быть, неграмотный?
Изидор. Да, неграмотный.
Судья. Но крест-то вы поставили?
Изидор. Нет, не я.
Судья. А кто же его поставил?
Изидор. Она сама.
Судья. Вы можете присягнуть, что не ставили этого креста?
Изидор (скороговоркой). Клянусь батюшкой, матушкой, дедушкой, бабушкой и господом богом, который слышит меня, — не ставил. (Он поднимает руку и сплевывает в сторону, чтобы подкрепить свою клятву.)
Мировой судья (смеясь). В каких вы были отношениях с госпожой Баскюль, здесь присутствующей?
Изидор. Она со мной спала. (В публике смех.)
Судья. Умерьте ваши выражения. Вы хотите сказать, что ваши отношения не были такими целомудренными, как утверждает госпожа Баскюль?
Патюрон-отец (берет слово). Ему еще пятнадцати лет не было, господин судья, пятнадцати не было, когда она мне его своротила.
Судья. Вы хотите сказать: совратила?
Отец. Ну, уж не знаю, как там по-вашему. Ему еще пятнадцати лет не было. А она уже года четыре растила его, как для вертела, откармливала, точно цыпленка, да так, что он, с позволения сказать, прямо лопался от еды. А потом, как приспело время и ей показалось, что он готов, она его и разворотила.
Судья. Развратила... И вы позволили ей это сделать?
Отец. Она ли, другая ли, все равно когда-нибудь же надо!
