Вячеслав Кураш
Ускользающая по волнам
…Она всё время убегает вдаль,
скользя по грани призрачной мечты, и сердце жжёт безжалостная сталь, когда в тумане исчезаешь ты…
Из старинной рыбацкой песни
Рано или поздно, под старость или в расцвете лет, Несбывшееся зовёт нас, и мы оглядываемся, стараясь понять, откуда прилетел зов.
Тогда, очнувшись среди своего мира, тягостно спохватясь и дорожа каждым днём, всматриваемся мы в жизнь, всем существом стараясь разглядеть: не начинает ли сбываться Несбывшееся? Не ясен ли его образ? Не нужно ли теперь только протянуть руку, чтобы схватить и удержать его слабо мелькающие черты?
Между тем время проходит, и мы плывём мимо высоких, туманных берегов Не сбывшегося, толкуя о делах дня.
Александр Грин
Это был конец. Он стоял на вершине восьмидесятиметрового утёса, на самом краю небольшой смотровой площадки, к которой от подножия вела крутая извилистая лестница, вырубленная прямо в скалистом склоне. Под утёсом бушевало и пенилось неспокойное штормовое море. Он напряжённо вглядывался в горизонт в надежде увидеть хоть слабый отблеск призрачного мерцания.
Холодный порывистый ветер безжалостно трепал его драное грязное рубище, обжигая морозной свежестью всё тело. Длинные, доходившие до самых плеч волосы постоянно сбивались и мешали смотреть. Не отводя глаз от линии горизонта, он каждый раз убирал волосы с лица и, точно гребнем, заскорузлыми огрубевшими пальцами откидывал их назад.
Как он ни вглядывался, но ничего, кроме бушующих волн и вспышек молний на грозовом небе, он не видел. Он был в полном отчаянии. Невдалеке, возле большого камня, лежали тубус с холстами и кожаная дорожная сумка с красками, кистями и неоконченной рукописью.
Пошёл дождь. Он даже не шелохнулся, всё так же напряжённо продолжая вглядываться в горизонт. До самого вечера он простоял, как изваяние, на утёсе. И только когда начали сгущаться сумерки, видно, потеряв последнюю надежду, он с трудом оторвал свой взгляд от линии горизонта и бессильно опустился на камень, возле которого лежали его вещи.
Немного помешкав, он достал из сумки рукопись, пробежал глазами последние строчки, предельно сосредотачиваясь на прочитанном, заставляя работать мысль. Но мысль не работала. По щекам покатились огромные, как горошины, слёзы. Руки безвольно опустились вниз, пальцы разжались, и рукопись выпала на холодные мокрые камни. Подхваченные ветром страницы шумно поднялись в воздух и, клубясь в хаотичном полёте, точно пчелиный рой, быстро унеслись в сторону моря и исчезли в темноте.
Вот и всё, это конец, подумал он и решительно шагнул к пропасти. Но в последний момент, у самого края, он вдруг вспомнил о жене и дочке и остановился. Больше двух лет он их не видел и ни разу не думал о них. Тёплые воспоминания волной нахлынули на него и окатили приятным жаром.
«Как там они сейчас поживают?» — пронеслось у него в голове. Перед глазами вспыхнул яркий домашний очаг, запыхтел самовар на столе, ожили давно забытые лица.
И вдруг ему стало как-то одиноко и неуютно на этом голом скалистом утёсе. И его, точно магнитом, потянуло туда, к ним, домой. И когда он уже повернулся, направляясь к лестнице, чтобы поскорее спуститься вниз, ему показалось, что где-то вдалеке, в кромешной тьме, там, где бушевала стихия, мелькнул слабый, еле заметный отблеск. Он резко обернулся назад, напряжённо вглядываясь в темноту. Да, это было оно — призрачное мерцание. Оно ускользало в бушующую даль по чёрным волнам, бесследно рассеиваясь в темноте.
Он машинально потянулся за ним рукой, словно желая схватить его, задержать, удержать хотя бы на какое-то мгновение, и, оступившись, сорвался с утёса вниз. Кромешная тьма и морская пучина поглотили его навечно. Это был конец.
А началось всё с самого обычного дорожного романа. Он ехал в Арциз, она — в Татарбунары. Он сел в Полтаве, она — в Кировограде.
Уже месяц стояла жаркая летняя погода. Несмотря на открытые окна, в вагоне было невыносимо душно.
Когда она вошла в купе, его словно озарило — появилось непривычное ощущение внутренней полноты. Ему показалось, что в колышущейся глубине её голубых, как морская акварель, глаз мелькнуло нечто важное, значимое, то, чего ему так не хватало все эти долгие годы.
Лёгкое возбуждение будоражило и вдохновляло. Ему тут же захотелось нарисовать её портрет. Он достал из сумки блокнот и карандаш и чёткими, твёрдыми штрихами сделал быстрый набросок. Закончив, он показал его ей. От неожиданности она вспыхнула, как алый лепесток пламени, — щёки залило краской смущения, сердце гулко заколотилось в груди.
Она взяла у него карандаш. «Спасибо. Очень похоже. Меня ещё никто никогда не рисовал», — написала она в блокноте под рисунком. Она сказала бы больше, если бы могла говорить, но, к сожалению, она была немой.
— У вас такие красивые, глубокие глаза, — восхищённо произнёс он. — Если в них заглянуть, то можно утонуть и пропасть навсегда.
Она не услышала того, что сказал он, потому что была глухой. Зато она прекрасно умела читать по губам, поэтому поняла всё, что он сказал. После этих слов в ней точно что-то перевернулось, и она внимательней взглянула на своего собеседника и в его невыразительной заурядной внешности вдруг разглядела нечто важное, значимое, то, чего ей так не хватало все эти долгие годы.
