Груженный берестяными коробами и корзинами обоз, подпрыгивая на засохших кочках, еще не разровненных под скатерть специальными катушками, медленно тянулся по Великому Сибирскому тракту. До вечера еще было далеко, но лошади и люди шагали так притомленно, что казалось: они вот-вот остановятся, упадут от усталости в пыльную придорожную траву и уж более не поднимутся.
Но это лишь только казалось. Все тринадцать подвод, повторяя колесами дорожные нырки, продолжали двигаться ниткой, одна за другой, все вперед и вперед, и возчики, бородатые мужики в потрепанных суконных армяках, терпеливо шли рядом. Так было и вчера, и позавчера, и десять дней назад. Так будет и завтра, до тех пор, пока не придет обоз на место, к положенному сроку, и подрядившаяся в извоз артель не выполнит всех кондиций по уговору.
Крылов ехал с головной подводой. На ней помещались его личные вещи — сундучок, обитый по углам кожей, палатка, чемодан с бельем и книгами, — а также кое-какая необходимая походная утварь и узелки с провизией, принадлежавшие артели. С этой же телегой следовал обычно передовик, старшой ямщик, которому и подчинялись остальные обозные.
Впереди показались избы.
— Успенка, — поворотил широкое, изрытое оспинами лицо Семен Данилович, старшой, и ожидающе посмотрел на Крылова. — Хорошее место, Никитич, все наголе. Люд смирный, мужичошки неудачливые. Одно слово, кислороты.
— Это как понять?
Крылов соскочил наземь — размять ноги. Он еще не решил, поддаваться ли на скрытое предложение об остановке, прозвучавшее в голосе передовика, или требовать двигаться вперед, до вечера. С одной стороны, мысль об отдыхе и ему была приятна, с другой — надо было спешить…
— А так и понимай. Кислорот — трава такая. Злючая. Скулу воротит, слюну прет. Ан здешние наловчились стряпать из нее напитки-наедки, жить как-то надо… За то и прозвали их кислоротами. Да вот глянь-ка, травка эта самая лопушится. Хорошая травка. Чесотку отводит, ожог снимает, кровь из кишков отсасывает.
Крылов нагнулся, отхватил пальцами у корня пучок остреньких стебельков.
— Rumex acetosa, — сказал радостно.
— Чаво? — удивился Семен Данилович.
— Латинское название кислого щавеля.
— Ого, — с уважением глянул вниз возчик. — Я-т думал, кислорот и кислорот, а он, глянь-кось… ацетоза… Не наш, поди?
— Наш, наш, Семен Данилович, — улыбнулся Крылов. — Все, что в природе есть, наше, для общего блага. Только нужно знать и уметь пользоваться.
— Ты грамотяга, тебе видней. А я — обозный человек. Мое дело конюшить да грузы по тракту гнать. Нанял — я везу.
— Ну уж, зачем на себя наговаривать? — не согласился Крылов. — Твоя грамота поценней иной будет. Приметливый ты, Семен Данилович, много видел, о многом рассказать можешь.
— А толку што?
— Для меня толк есть. Учусь от тебя и товарищей твоих, чему возможно.
— Учишься? — изумился старшой.
— Учусь, — повторил Крылов, заметив недоверчивый взгляд Семена Даниловича.
На секунду он увидел себя в этих глазах… Здоровый, не изработавшийся в свои неполные тридцать пять лет человек, одетый в незаштопанную рубаху, темно-синюю куртку, напоминающую китель инженера-путейца, при новой фуражке с лакированным козырьком, на ногах прочные яловые сапоги, шитые по мерке. Модная короткая борода, на переносице очки-защипы в серебряном станочке. Не зря другие возницы, несмотря на сердитые упросы, и по сей день величают его барином. Барин и есть, считают они. Ученый барин. Только и радости, что не злоязык, прост в обращении, на кормежные деньги не скуп да курнос и скуласт, как обыкновенный мужик. А там поди разбери, что у него на уме. Ученый ум — он простому человеку недоступен, в нем всякая утайка может быть. Хорошо, кабы не пакостная, не переворотливая…
Семен Данилович спохватился, увел маленькие зеленоватые глаза в сторону, неопределенно сказал: «Ну-ну».
Сбоку из канавки выставились розовые щитки тысячелистника, и Крылов, забыв о недоверчивом взгляде Семена Даниловича, спросил с детским любопытством:
— А эту траву как у вас прозывают?
— Деревей. Белым цветет — значит, мужицкая сила в ём. Розовый цвет — женская теплость. Примета такая: увидел женский цвет — делай ночевье. Хорошо встретят, хорошо проводят. Опять же нонче пятница. Время баньку наведать, передохнуть, припасец пополнить. А встать и по заре можно. Наверстаем, Никитич, не сомневайся. Поболе отдохнем, поране встанем. Как считаешь?
— Ну что ж, — согласился тот. — Я не против. Ставь лагерь.
Семен Данилович сделал знак, ямщики оживились, защелкали ременные кнуты, лошади потянули сильнее, так, что у Крылова привычно сжалось сердце в тревоге за свой драгоценный груз, и обоз шумно втянулся в Успенку.
Великий Сибирский тракт рассекал ее на две части. Черные от непогоды, растрескавшиеся от лютых морозов бревенчатые дома по-острожному сурово смотрели на мир крохотными оконцами, кое в каких избах, что победнее, затянутых бычьим пузырем. Всё вокруг было подернуто серым налетом пыли. Казалось, деревня соседствовала с гигантской мельницей, которая невидимо вращала свои тяжелые крылья, без устали посыпая округу белесым сеевом. Да Сибирский тракт и был такой мельницей…
