Стрелами звезд обрушилась ночь на затихающий город. Где-то подвывала собака, почтенный торговец Саид подсчитывал выручку за день, заперев свою суконную лавку, в двух кварталах от него красавица Зора придумывала страшную месть третьей и четвертой женам того кобеля, которого Аллах дал ей в мужья, молодой удалой Шариф ар Рияд за праздничным столом пересказывал друзьям все достоинства нежного цветка, юной Хаифы, дочери самого многоуважаемого Заки-Хайрата, дворцового управителя… А в самом дворце — спал, наплакавшись, хрупкий золотоволосый мальчик из чужих далеких земель, пил не пьянея грозный наместник, слепо глядя перед собой на пламя ламп, и старший евнух Васим застыл в тяжелых раздумьях, ища решение, которое отведет беду от его собственной шеи.
Что делать, как быть? У господина не спросишь! Два раза уж подходил и в третий, в очередные самоубийцы напрашиваться — увольте! Лицо у наместника такое делалось, будто второй раз неверные Иерусалим захватили, и недостойный раб его — тому виновник… Сильно прогневил хозяина Аленький цветочек. Видно в самое сердце укусила черноокая гадюка, да так, что даже камень не выдержал! Треснул.
А думать, как теперь со всем этим бедламом поступать, приходилось скромному (пусть и несколько покривив душой) слуге. Разбираться, как да когда попал к Амани нож, и как допустили, чтобы ценнейший невольник повредил себя… И что сейчас делать с самим строптивым наложником.
Это лишь на первый взгляд кажется, что все просто и выеденного яйца не стоит! Вот сразу вопрос — звать лекарей или не звать? Рана-то безнадежная. Но предположим, что не позвали, красавец-любимец умер и с кого тогда сразу голову снимут за небрежение? Именно! Так что пусть ежели что, с лекарей снимают, что вылечить не смогли.
Только дальше уже совсем чехарда получается! Рука у Амани на тонкий волос ошиблась, и лезвие не в сердце пришлось, а рядом прошло. Один день плелся за другим, как рабы в караване, а дерзкий танцор все жил, дышал наперекор всему… Радоваться? А на кой ляд радоваться, если его за такое все равно к палачам отправлять!
И опять — без хозяйского слова никак, а слово было — об Амане не упоминать даже. Можно было бы решить по-тихому, удавка шелковая и всех забот… Так ведь господское слово такое — сам дал, сам взял. А ну как вспомнит господин Фоад о своем бриллианте и потребует — что тогда врать будешь? Сказ тут всегда один: угасил звезду ярчайшую — так что сотворил, то и получи… И это если повезет.
Стоял Васим, смотрел на распростертого в подсобном флигеле на тюфячке юношу с пропитанными кровью бинтами на груди и думал — думал крепко! А ну как выживет, поднимется — так ведь лицо не порчено, а шрам — что господин рассудит… Тоже надвое гадать. Вернуть в сераль — так каждый шкодник будет истерики фонтаном устраивать и в себя булавками тыкать! Васим знал, что мягкость его, однажды его погубит…
Осыпались последние песчинки в часах. Из любой безвыходности — есть выход. У него есть два приказа, которые не противоречат друг другу… — Васим вздохнул сокрушенно и приказал подать прибор для письма и известить о необходимом помощника досточтимого управляющего, Имада ар Насира. Затем, старший евнух удалился, довольный собой, — превзошедшим по мудрости самого Сулеймана, — и обсуждая с молодым, внушающим определенные надежды, мужчиной детали предстоявшего предприятия: у невольника есть новый хозяин, к которому и надлежит доставить его как только вид позволит без ущерба для чести сильнейшего Аббаса Фатхи аль Фоад!
С тех пор мертвого, охраняли так, как не снилось живым. Если строптивый наложник, вопреки собственной воле еще держится на этом свете — так и быть! Ни на мгновение больше не оставался Амани в одиночестве без зоркого взгляда…
Амани. Шкатулка без дна! Какие еще сюрпризы успеешь преподнести ты?
Довольный толстяк ушел, планируя новые козни, и лишь прозрачная тень его осталась у входа на своем посту. Юноша отлепился от стены и, зажегши еще одну лампу, выпрямился, мрачно разглядывая сокрушенную твердыню.
…Разметались черные жала волос, взмокших от пота, подсеченным лебединым крылом опустились ресницы. Словно лилии на рассвете цвели точеные губы, покрывалом тумана бессильно покоились гибкие руки…
Долго смотрел Алишер на поверженного глумливого насмешника, кривил тонкие губы, не торопился: Амани… алмаз драгоценный, где твоя красота?!
Где искусство твое, пленявшее взоры, разжигавшее похоть! Что ты есть сейчас, кроме куска искромсанной плоти… Поверженное божество, которым восхищался лукавый раб. Восхищался и желал так, как только можно желать — обладать им, в свои руки взять пылающую жар-птицу, хоть пера ее коснуться, быть с ним… и самому быть им! Пышным цветом дурман-травы, а не калекой, холощеной скотиной, ни на что больше не сгодившейся. И ненавидел, как только возможно ненавидеть за то, что слишком высоко и сильно сияла негасимая звезда!
Однако время не стоит на месте, даже самые яркие звезды могут потухнуть. Упасть вниз огненной искрой в безмолвии неба, канув в небытие, и в глазах молодого евнуха мешались мстительное торжество при виде заслуженной расплаты за все его обиды и скорбное сожаление об утрате, пока иная мысль не вытеснила предыдущие.
