In Vermis Veritas
(Истина в червях)
В 1996 году меня попросили написать вступление к «Реестру смертей», графическому роману Мэтью Койла и Питера Лэмба, публикуемого издательством Китчен Синк Пресс. Вот, что у меня получилось. Это — первое из цикла произведений о червях и личинках.
«Дело не в смертности, а в великолепии мясной палитры». Так сказал Фрэнсис Бэкон, художник двадцатого столетия, поясняя, почему пишет картины о крови и грязи. Хотя я восторгаюсь его сентиментальностью, но хотел бы все же отметить, что страсть Бэкона к мясной палитре выдавала в нем знатока той самой смертности, которой он притворно избегал.
Я считаю себя знатоком смертности. Пока миллионы моих братьев и сестер жуют, жуют, жуют, проедая себе путь в любых потрохах, непреклонные, но неразумные, я приберегаю силы для самого сладкого мяса: туш, запятнанных страхом. Туш, прошедших сквозь долгую и мучительную смерть. Мяса, заживо поджаренного на огне, мяса, разрубленного сталью, мяса, развороченного пулями.
Здесь бойня — я отлично питаюсь.
Все дело именно в смертности. Великолепие мясной палитры, многообразия ее оттенков: рыхлый пурпур плоти утопленника, полупрозрачные розовые лепестки свежих внутренностей, кипучий индиго гниения. Бэкон, должно быть, писал на бойне. Это великолепие мясного аромата, многообразия его ароматов.
Когда мы изъедаем тушу до костей, мы не только обнажаем ее структуру; мы усваиваем ее частицы. Для большинства остальных это вопрос расщепления протеинов и синтеза простых личиночных тканей. Для меня — разновидность катарсиса. Я принимаю в себя качества покойного, я питаюсь его восприятием, и, быть может, каким-то образом высвобождаю его душу.
Как следствие, я прожил тысячи жизней. Я читал бессчетное количество книг, да и писал их немало. Я порождал династии, чтобы потом уничтожить или проследить их падение. Я был эмбрионом во чреве и пещерным гуру. Я переваривал концепции «свободы», «любви», «вечности», и извергал их из себя вновь и вновь.
Люди убивают других людей, иногда ради забавы, иногда из-за любви, временами просто отправляют на бойню, чтобы накормить таких же людей, — или, если покидают их слишком надолго, чтобы накормить меня и мне подобных. Каждый думает, что он жил в худшие времена, но по-другому никогда не было.
Я сворачиваюсь в слегка поврежденном мозгу молодого человека, который пал бессмысленной смертью после продолжительной и почетной погони. Глянцевые извилины тают, расклеиваются, распадаются на химические составляющие. Я насыщаюсь первородным бульоном его разума. Ужасное осознание, снизошедшее на него в момент смерти, заостряет вкус.
Меня пьянит поток его опытов и ощущений. Я усваиваю его познания. Я проживаю всю его жизнь за то время, что проедаю себе путь сквозь его разжижающийся мозг. Погрязаю в его мире. Умираю его томительной смертью.
Как всегда, это заставляет радоваться тому, что я опарыш на бойне, а не человек.
Вероятно, вы видели работы Алана М. Кларка. Извилистые, органические, зародышевые, чуждые, изысканно отточенные. Я написал «Восстань» для «Полностью Раскрытого Воображения», освежающе занятной концептуальной антологии — в ней писателям нужно было озвучить картины Алана, которые потом печатали в великолепных красках рядом с получившимися историями. Я выбрал очень южного вида картину с изображением гор, голых деревьев, разрушенного кладбища и дома с привидениями, засунул туда пару британцев и приступил к началу в Габоне. Даже не спрашивайте, почему — я и сам не знаю.
Ночь опускалась на Габон, и Коббу казалось, что он никогда не видел ничего темнее, чем заросли кустарника, который разрастался на границе маленького пляжного городка и тянулся до самых Западноафриканских холмов. Стоя у края зарослей и глядя в ночь, можно было различить дюжины маленьких огоньков, которые мерцали в отдалении, давая меньше света, чем язычок зажигалки на темном стадионе, подчеркивая черноту больше чем рассеивая. Эти огни принадлежали не браконьерам (потому что в округе больше некого было убивать), а блуждающим кочевникам на пути в город или из него.
Кобб сидел в обшитом жестью баре, как и в большинство ночей, и пил африканское пиво, слегка охлажденное в барном холодильнике. Это соответствовало вкусу Кобба, который когда-то был англичанином. Теперь он был гражданином нигде в мире. Он пил свое пиво, крутил толстые сигары из африканской ганджи, уставясь ржавого цвета глазами в экран телевизора в углу, и с ним почти никогда не заговаривали. Это тоже соответствовало его вкусу.
Когда приходили полицейские, Кобб давал им деньги, чтобы они ушли. Когда телевизор ломался, Кобб платил за новый. Хотя все в городе знали, что этот человек очень богат, никого не заботило, жив ли он, мертв или знаменит. Единственной мыслимой причиной, по которой он мог сюда переехать, было уединение, в котором он и пребывал.
Он смотрел телевизор, в основном американские шоу про копов и легкое порно из Франции. Когда показывали новости, он их игнорировал. Он видел обзоры военных событий, все виды природных и рукотворных бедствий, убийства одного американского и множества африканских президентов, распад того Советского Союза, о котором однажды написал сатирическую песню. Но что бы ни показывали по телевизору, он никогда не реагировал.
