Твердыня

Лучи майского солнца заливали ликующим светом знакомую ему с детства местность — плоскую равнину, пересекаемую голубой, извилистой речкой, широкое пастбище со стадами коров и коз, массивы сочного и жирного чернозема и везде, куда хватает глаз, беспредельные, колышущиеся волнами поля пшеницы, обрамленные темно-зеленой стеной хмурого леса на горизонте. Внизу и справа от него, окруженный скоплением бревенчатых хижин, сверкал пруд, полный визжащей от восторга детворы. Немногочисленная партия плотников, с топорами в руках, починяла мост через заросший ивами ручей и группа босоногих баб с граблями на плечах, все в платках и длинных сарафанах, брела по глинистой дороге скирдовать солому. Из-за удаленности звуки не достигали его или доходили едва слышными. С террасы, воздвигнутой на громаде каменного обрыва его дедом еще в 1830 году, открывался панорамный вид на раздолье Заволжья и на угодья, принадлежавшие роду Берсеневых уже более двухсот лет. «Это все твое — никогда не продавай и не дели наше поместье,» наставлял его отец перед смертью и он принял родительский совет к сердцу. Лучшие агрономы и управляющие, лучшие породы скота и сорта злаков, лучшее оборудование использовалось и находило применение на полях, в хлевах и стойлах и его огромное имение процветало. «Как вокруг меня хорошо,» пытался утешить себя Берсенев. «Тишина, солнце и простор.» Но душа его саднила, плохо принимая окружающее и упорно возвращаясь назад к тому зияющему провалу, который случился со вселенной, в которой он обитал. Это произошло больше трех месяцев назад, больше трех месяцев он вспоминал и постоянно думал — и никак не мог понять до конца того, что произошло с его страной. Мысли об отречении самодержца и о том, какой простор для немцев открыла революция в России, постоянно терзали и мучили его. «Война есть война и всегда предполагает возможность поражения», — продолжал мысленно рассуждать он. «Такой исход предвидели и мы, но те кто предан своей отчизне, кто верит в правоту дела, за которое сражается, никогда не отступит, но удвоит свои усилия, чтобы победить. До войны в период безопасности общество считало своим долгом критику власти.» Он фыркнул и саркастически рассмеялся, вспомнив, как сестру его жены, когда та была маленькой, выучили петь Марсельезу и когда приходили гости, ее ставили на стол рядом с граммофоном и она исполняла этот гимн по-французски под громкие аплодисменты собравшихся. «Однако, когда началась война мы очень переживали наши военные неудачи и очень радовались нашим немногим победам. Так чувствовали все мои боевые товарищи, так же переживала моя семья. Потом после патриотического подъема первых месяцев, с театров военных действий стали приходить дурные вести, вызывая у населения империи уныние и разочарование. Коснулось это и нас.» Берсенев сокрушенно покачал опущенной головой. Его думы вернулись в тот пасмурный зимний день три года назад, когда к ним в поместье пришлo сообщение о гибели его старшего брата Михаила. Глафира Павловна с Ириной, ничего еще не подозревая, заканчивали свой полдник. Как и все светские дамы, целые дни напролет они ухаживали за ранеными, которых вследствие трагедии в Восточной Пруссии появилось так много, что эшелоны добирались даже до их глухомани в Саратовской губернии. После трудового дня в военном госпитале они чувствовали себя уставшими и не успели снять с себя форм сестер милосердия. Стороннему наблюдателю они могли бы показаться нежной матерью и заботливой дочерью; так мило и ласково они беседовали, но это было не так, даже внешне они отличались между собой — отяжелевшая с возрастом, дородная и медлительная северная красавица с густой, пшеничной косой, обрамлявшей веснушчатое, круглое лицо, и ее молодая, изящная и порывистая товарка с бледной алебастровой кожей, алыми как мак губами, и иссиня черными волосами, убранными на затылке в большой пучок. В монументальной столовой, обшитой мореным дубом, их было только двое. С висящих на стенах портретов в золоченых рамах смотрели поколения живших прежде них Берсеневых. Сумеречный свет едва проникал через череду арочных окон и лакеи зажгли две бронзовых керосиновых лампы. Отблески пламени их фитилей причудливо играли на фарфоровой посуде на столе, на гирях, цепях и циферблате часов Буре, но были не в силах разогнать мрак по углам, где стояли сервировочные столы и исполинский резной буфет. На краешке длинного стола, за которым в былые времена легко умещались тридцать персон, им сервировали спартанские закуски, вполне в духе сегодняшних суровых времен, немного семги, икру паюсную и кетовую, булочки со сливочным маслом, простоквашу, молоко и сыр, сладкие печенья и, конечно, заварной чайник, полный пахучего цейлонского чая. Самовар шипел и фыркал, Глафира Павловна открывая краник, подливала кипяточку себе и Ирине, и разговор у них был самый задушевный. Ирина после свадьбы переехала к родне Николая сюда в Плещеево и крепко сдружилась со своей свекровью. Их объединяли схожесть их спокойных, доброжелательных характеров, тяга к рукоделию и, конечно, забота о Николае, который был на год младше Михаила, но тоже служил в действующей армии, правда, на другом фронте. Вышколенная женская прислуга, — мужчин давно забрали в окопы — все в накрахмаленных белых чепчиках и отутюженных коричневых платьях, молча и бесшумно обслуживала господ. Самая молоденькая из них, Фрося, месяц назад допущенная в дом, поставила на ломберный столик у окна серебряный поднос с ворохом бумаг. «Почта пришла, барыня,» поклонившись, как ее учили, доложила она. «Подай сюда.» Приказание было исполнено и служанка, еще раз поклонившись, удалилась. Глафира Павловна, допив последний глоток чаю, с пустой чашкой в правой руке, беспечно и безмятежно, начала один за другим перебирать конверты, не зная который из них открыть первым. Ее сердце бешено забилось, в ушах зашумело и застучало в висках, как только она рассмотрела официальный зеленый конверт со штампом военного ведомства. «Который?! Михаил или Николай?!» трепетало ее сердце. В нетерпении десертным ножичком разрезала она бумагу и извлекла оттуда письмо. Ей не хватало воздуха и она широко раскрыла рот, как рыба, выкатив глаза. «Иринушка, мне зрение отказывает, взгляни про которого моего пишут?» Слезы уже брызнули из ее очей. Ирина схватила письмо из ее ослабевших рук и в секунду пробежала егo глазами. «Мужайтесь, Глафира Павловна, ваш старший сын пал смертью героя.» «Мишку убили,» завыла она. Стенала она недолго. Скоро она замолчала, ее слезы высохли, брови нахмурились, губы сжались в бескровную твердую линию; она сидела неподвижно, о чем-то глубоко размышляя. Ирина, положив руки на стол, с удивлением смотрела на нее. «Я еду к нему сейчас же. Пусть закладывают лошадей.» «Куда же вы глядя на ночь?» попыталась отговорить ее сноха. «Никаких разговоров. Сейчас же.» Глафира Павловна позвонила в колокольчик и отдала распоряжения о немедленном отъезде. «Тогда и я с вами,» Ирина решительно встала, вытянувшись в свой небольшой рост. Сложения она была скорее хрупкого, но выносливость и сила угадывались в ее гибком теле. Воодушевление озаряло нежный овал ее лица. Темные прекрасные глаза выражали уверенность и правоту. «Ну, спасибо, родная, тогда начинай укладываться. Моли Бога, чтобы твой Николай был здоров. Поедем налегке. Много нам не надобно.» Сказано — сделано. В ту же ночь они отправились в путь, захватив с собой Фросю, чтобы та тащила поклажу. В г. Самбор к югу от Львова, где в марте 1915 г. находилось полевое управление армейского корпуса, они добрались только через две недели. Нет нужды упоминать трудности путешествия по дорогам, охваченной войной Российской империи — задержки и ожидания, тесноту и давку, путаницу и бестолковщину — но дамы выстрадали и выдержали все, и явились в штаб. Принял их генерал A. A. Брусилов, в то время подчиненный генерала Н. И. Иванова. Он оказался худощавым, седовласым и интеллигентным господином, больше напоминающим профессора в университете, чем военного. Усадив их в своем кабинете, он заговорил о жестокости войны и о больших потерях, понесенных в ходе недавней Карпатской операции. «Благодарствую за замечательного сына. Михаил Берсенев — герой. России нужно побольше самоотверженных удальцов подобных ему.» Брусилов встал из-за канцелярского стола, стараясь не греметь шпорами, приблизился к Глафире Павловне и, вытянувшись, отдал ей честь. «Как он погиб?» ее упавший голос опять стал дрожать и запинаться. «Вот, что мне доложили,» Брусилов присел напротив на краешек стула. «Пошли они в разведку с князем Воропаевым. Слух прошел, что неприятель наступление затевает и на тот случай новые гаубицы им из Германии привезли.» Он взглянул на своих слушательниц. «Вы ведь, как я понимаю, здесь в первый раз? Карпаты хоть и невысоки, но воевать там трудно. Между цепей гор залегли глубокие долины, заросшие чащей, и изрезаны они речками и водопадами. Летом плохо, а зимой еще хуже. Снегопад засыпает дороги начисто и снабжение войск затруднено. Приходится надеяться на смекалку. Так вот, маскировочных халатов у наших разведчиков не было. Думали обойдется как и раньше. Ведь нет там сплошной, непрерывной снежной пелены, как в тундре; здесь она пятнистая: где-то зеленая еловая лапа торчит, где-то прошлогодняя трава проглядывает, где-то между деревьями черный пень выпячивается. Михаил Иванович, он такой, он всегда впереди всех должен быть. Подобрался он поближе к австрийским линиям, нашел укромное местечко в сосновом молодняке, на колени встал, бинокль вынул и разглядывает, что у них там на позициях делается. Воропаев в это время за бугорком мостился, весь настороже по сторонам осматривался. Тишины на войне никогда не бывает; там всегда стреляют. Который из них срезал Мишеньку, Воропаев сказать не мог. Он все время видел его с правого боку, стоящим в укрытии среди ветвей, грозного и неподвижного, как скала; а когда подполз он к Мишеньке, то увидел, что тот мертв. Пуля снайпера ему сердце пробила, но он хоть и убитый, не упал, а продолжал стоять! Вот так и есть!» Брусилов грозно помахал кому — то рукой. «Пусть все знают! Русского офицера мало убить, его надо и повалить!» «Где могила моего сына?» глаза Глафиры Павловны окончательно потухли, как бы потеряв интерес к жизни. «Он похоронен в деревне Козево. Это высоко в горах, но к сожалению, территория эта опять захвачена австро — венграми и доступа к кладбищу мы не имеем. Мы представили вашего сына к награде.» «О Боже, дай мне силы это пережить,» Глафира Павловна сухо попрощалась с генералом и они вышли. Переночевав в гостинице, на следующее утро три женщины сели на поезд, направляющийся в их родные места. По приезде никто не узнавал Глафиру Павловну, так она переменилась. От тоски она ни ела — ни пила и в короткое время пятидесяти пяти лет от роду скончалась. Угасла она тихо и мирно, как и жила, в ладу с собой и с Богом, окруженная любящей семьей и преданными домочадцами. Последние слова ее были обращены к уцелевшему сыну, «Береги детей и Иринушку. Они у тебя замечательные.» Положили ее на семейном погосте рядом с ее мужем.