Твердыня - [2]

Смерть близких это всегда больно. Николай и Ирина одинаково горько тосковали — Николай о своем брате и матери, Ирина о своей подруге и наставнице, которой была для нее Глафира Павловна. Огромный дом осиротел без них. Правда к галерее предков в столовой добавились портреты усопших, с которых они глядели как живые — безмятежные и полные мудрого достоинства; но они здесь больше не присутствовали и двери в комнаты Глафиры Павловны и Михаила не отворялись, окна в них были всегда зашторены и прибирались они очень редко. Ирина стала одеваться еще скромнее, чем прежде и перестала употреблять косметику и духи. У нее нарушился сон, она чахла и худела, иногда ей представлялось, что она видит тени и слышит шорохи и голоса умерших, доносящиеся из их комнат, и только несколько месяцев спустя долгие беседы с местным священником вывели ее из депрессии. Она находила опору в своем муже, который очень заботился о ней, выполняя ее малейшие желания. Правда, Большая война держала его вдалеке от родового гнезда, но зато как сладки были их встречи! Чтобы не чувствовать одиночества, Ирина приглашала друзей и родственников, устраивала благотворительные балы в пользу нуждающихся и помогала окрестным крестьянам.

Мысли Берсенева вернулись в настоящее. «Как быстро пронеслись эти несколько дней, с тех пор как я приехал из армии! Какая страсть и нежность захватили нас, как когда — то при первом свидании! На заре моей юности я встретил ее и она дала мне счастье любви. Гибкая, стройная, с темной косой и приветливым лицом, она для меня всегда самая прекрасная. С ней мы прожили пятнадцать лет и сильнее и беззаветнее никто меня не любил и не будет любить.» Позади раздались легкие, быстрые шаги и нежный и певучий голос произнес, «Ах, вот ты где спрятался. А я уже скучаю без тебя.» Берсенев поднялся из шезлонга навстречу ей — широкоплечий, высокий, длиннорукий, с ловкостью движений циркового акробата и живыми, зоркими глазами — он был одарен физической силой и интеллектом. Они обнялись. Ирина была наголову ниже своего мужа и, уткнувшись в плечо, сказала ему дрожащим голосом, «Ты пропадал целый год и опять послезавтра уезжаешь. Дети стали забывать тебя.» На что он ответил густым задушевным баском, «Когда-нибудь нашим разлукам придет конец и мы никогда не расстанемся.» Никто из них в этот миг не подозревал каким трагическим образом сбудется это предсказание.

Hедельная побывка в родовом имении промелькнула как один час. Вот и пора уезжать на фронт. Он стоял посередине прихожей — лощеный, подтянутый молодец, с аккуратно подстриженными усиками и тщательно расчесанными черными, как смоль волосами — и пламя свечей отражалось в навощенном паркетном полу. Его руки крепко обнимали жену и сына, а четырехлетняя дочурка ухватилась за край его шинели. Нежное, пылающее лицо Ирины было мокрым от горячих слез и она только смогла шепнуть на прощанье, «Храни тебя Господь. Пусть бережет Он тебя от зла день и ночь.» Oна поспешно перекрестила его. «Я молюсь за тебя и хочу быть с тобой всегда и везде; в каждом твоем вздохе, в каждой твоей мысли и в каждом твоем сне; возвращайся к нам поскорей.» «Я вернусь, береги себя и детей,» отчеканил Берсенев, запечатлел каждому в щеку прощальный поцелуй и, повернувшись на каблуках, прямой, негнущейся походкой вышел из особняка. Лакеи уже уложили его немногочисленный багаж и экипаж ожидал его у входа. Прежде, чем они они тронулись, он еще раз помахал жене и детишкам, которые с окаменевшими от тоски лицами, смотрели него с террасы. Фигура Ирины в длинном голубом платье, судорожно прижимающая к себе сына и дочь, скоро исчезла из виду, так же как и их двухэтажный просторный, белоколонный дом. Он был скуп на ласку и проявления чувств, хотя любил жену без памяти. Ирина давно распознала его напускную холодность и отстраненность, но считала, что в глубине сердца ее муж был искренним и теплым. Как-то лет десять назад, понаблюдав за ним на рождественском балу у предводителя дворянства, она сказала ему, «Коля, ты всегда такая угрюмая, хмурая бука с женщинами? Мне не надо тебя ревновать.» И рассмеялась легко и серебристо. Этот смех он нередко слышал от Ирины, так могла смеяться только она, единственная и неповторимая, волнующая красота которой заворожила его навсегда. Не мог он отплатить ей романтическими стихами или восторженными речами, превозносящими ее изящество и благолепие, а только икал, шаркал подошвами и покрывался потом; потому-то высказывал свою любовь лишь заботой о ней. Вот и сейчас, сидя в экипаже, увозящим его на станцию, он еще раз тщательно перебирал в памяти достаточно ли он сделал, чтобы уберечь, сохранить и отвести беду от своих близких. Оснований для тревоги было предостаточно. «Великая Безкровная» уже прогрохотала по империи и крестьяне начали самовольно захватывать и делить помещичьи земли. Нередки были случаи поджогов усадеб и убийств их обитателей. Получив сообщение о бесчинствах в родной губернии, Берсенев немедленно вернулся с фронта, проинструктировал управляющего и выделил десяток опытных, вооруженных казаков в постоянную охрану своей семьи. За поворотом дороги далеко за лесом сквозь сетку мелкого, надоедливого дождя он увидел колеблющееся багровое зарево. Оно разгоралось и затухало, неуверенно поднимаясь все выше и выше в черное небо. «Должно быть до Осиновки черед дошел,» ткнул хлыстом в ту сторону рыжебородый возница с подбитым глазом. «Ну, ничего. Далеко не пойдет. Кругом все сырое. Моросей загасит.» Возница радостно гоготнул, задергал вожжами и хлестнул кобылу, «Шевелись, милая!» Не проехали они и полверсты как чьи-то мускулистые руки схватили их кобылу под уздцы. «Тпру, леший», услышали они грубые голоса и лошадь заржав, встала как мертвая. «Кто такие? Куда едете?» «Мы из Плещеева. Вот г-на офицера на поезд везем,» заискивающе вступил в переговоры возница. «Берсеневы? Знаем!» В экипаж с керосиновым фонарем в руке заглянул черноволосый всклоченный мужик в поддевке, разглядывая седока. Стоявший рядом с ним ражий детина с брюхом, вываливающимся через ремешок его короткой рубахи, угрожающе держал топор. «Берсеневых пропустим,» басом разрешил первый. «Правильно я говорю?» Oн обернулся. Зыбкий свет фонаря выхватывал из мглистого ненастья кучку взъерошенных, вооруженных чем попало мужиков, с обочины глазевших на происходящее. Они опирались на вилы, косы или просто на длинные, заточенные колы и палки с гвоздями. У некоторых из них за поясами поблескивала острая сталь топоров и массивных тесаков. Услышав вопрос, они дружно и согласно закивали головами. «Не ты ли это, Севастьян?» признал в нем Берсенев своего егеря. «Что ты здесь в потемках под дождем делаешь и проезжих пугаешь?» «Новое время настало, ваше благородие. Триста годов ждали и вот дождались. А вы поезжайте с Богом.» Севастьян шагнул назад и поднял руку ладонью вперед, как бы открывая семафор. Черные силуэты позади него заколыхались. Кучер взмахнул кнутом, экипаж заскрипел и покатился. «А вот Пучковых ни за что не пропустим,» издалека донеслось до ушей Берсенева. «Попили они досыта нашей кровушки. Теперича наш черед.» Кто-то харкнув, смачно выругался. На поезд он не опоздал.