Памяти Юрия Ефанова
В тридцать седьмом взяли отца и мать. Вызвали в НКВД. «Что думаешь делать? В детский дом пойдешь?» Отказался. На квартире его уплотнили. Вселили большую семью, самого отправили на кухню. Было ему тогда четырнадцать лет. Перебивался тем, что пытался чинить примуса. Опять вызвали в НКВД. «Или езжай к родственникам, или – детдом». Пришлось списаться с тетками из Орла, поехал к ним. Тетки, сельские учительницы, работавшие в деревенской школе, отрезанная ветвь, встретили его со страхом, при первой возможности отделались от него – отправили в десятилетку ближайшего райгородка. Голодал страшно. Хронически. Тетки почти ничего не присылали. Когда увидел объявление, что в городке открываются двухмесячные курсы учителей начальных классов, на которые принимаются лица с семилетним образованием, и что на этих курсах стипендия – сто двадцать рублей, трехразовое питание и общежитие, побежал к начальнику курсов. Тот сказал: «Какой из тебя учитель, самому шестнадцать лет». Но упросил. В этом маленьком городке все знали друг о друге, знали и его теток, знали и его самого. Через два с половиной месяца поехал на хутор за двадцать пять километров от железной дороги. Глухомань, леса, деревянная двухкомплектная школа, в которой он и заведующий, и единственный учитель. Заниматься надо сразу с двумя классами. Утром с первым-третьим, днем – со вторым-четвертым. Летом остался в хуторе – постепенно стал забывать и свою жизнь, и самого себя. В сорок первом выпустил четвертый класс, распустил ребят на каникулы. В июне – война, в сентябре призван и направлен в артиллерию: грамотен – как-никак учитель. В военкомате, где отбирали грамотных, первое военное впечатление – как еще малограмотна Россия! В октябре под Можайском первый бой. Там был небольшой наш успех, немцев немного потеснили и сразу же туда бросили полк «сорокапяток» и семидесятишестимиллиметровых орудий, в котором почти все были такие же новобранцы, как он. Там же первая рукопашная. Пехота ушла, батарея осталась без прикрытия, немцы, появившиеся перед пушками, были совсем неожиданными. Батарея вела огонь, карабины солдат лежали на зарядных ящиках. Если бы не лес, немцы перебили бы всех. Но деревья мешали автоматчикам. Отбивались банниками, лопатами. И второе сильнейшее военное впечатление – первый немец, убитый собственной рукой. Какое чувство он испытал? Облегчения, огромного облегчения. Вот-вот он должен был умереть, точно должен был умереть – что можно сделать лопатой против автомата! Но как-то исхитрился, ударил первым, и теперь – мертвый он. Потом окружение. От полка осталось не более ста человек. Пушки везли на себе – лошадей съели по дороге. Жевали ремни, голенища, кору. Погода – утром и днем дождь, к вечеру гололедица и мокрый снег. Огня не разводили, спать ложились прямо на земле. За ночь мокрая шинель становилась коробом, примерзала к земле. Утром отрывались от земли, оставляли куски шинели. Фронт переходили под Тулой. Били по ним и немцы, и наши. Пришло сорок четыре человека. Особисты их тут же разоружили, посадили под охрану. Спасло то, что вынесли с собой знамя. Частьсохранили. Две недели на переформировку – ив наступление. В первый же день – контузия. На бруствере окопчика разорвалась крупная мина. Осколки прошли верхом, ударило взрывной волной. И тут же ушел надолго. Очнулся через два месяца па Урале в госпитале. Парализованы правая рука и нога. Через месяц все-таки встал, нога кое-как отошла. Белобилетник, освобожден навсегда. Выписали из госпиталя инвалидом второй группы. Пошел в военкомат проситься в армию. Городок маленький, медицинская комиссия – те же госпитальные врачи. Долго их уговаривать не пришлось – время не то. «Мы вас предупредили. Мы за вас не отвечаем». Запасной полк – и под Ржев. Две недели на фронте. Что было под Ржевом, все знают. На пятнадцатый день ему осколком снаряда перебило голень. Шел восстанавливать телефонную связь, перебежал под огнем особо опасный участок, а потом его ударило. Нога в валенке подвернулась, он вскочил – и стал на культю. Упал на снег. Мороз – градусов тридцать, лежал несколько часов, стараясь не заснуть. А потом заснул. Очнулся в сарайчике. Человек двадцать раненых на полу, керосиновая лампа, рядом с железной печкой подобие хирургического стола. Положили на стол. Валенок полон замерзшей крови. Разрезали валенок, оттаяли кровь, вытащили осколок снаряда и осколки кости, перебинтовали. На следующий день плохо, потом еще хуже. Сменили повязку. Нога под повязкой почернела и раздулась. Надо ампутировать – гангрена. Ампутировать не дал. Отрезали бы, не спрашивая разрешения, но у него был пистолет, от боли он спать не мог – на снегу отоспался, – и, когда к нему подходили, грозил пистолетом. Еще день продержали в сарайчике, потом упаковали в специальную корзину, подвесили под крыло «ПО-2» (так тогда перевозили раненых) и опять на Урал, в тыловой госпиталь. Десять дней прошло с тех пор, как нога у него почернела, а он все жив. В госпиталях он на многое насмотрелся. Говорит врачам: «За десять дней не загнулся, значит, не гангрена». И правда – просто сильное обморожение. Два месяца в госпитале на Урале. Стал ходить на костылях – перебитая правая нога на тринадцать сантиметров короче левой, кость срослась неправильно. Однажды раненым показывали кино, военный фильм «Ястреб», после сеанса спускался по мраморной госпитальной лестнице со второго этажа – госпиталь располагался в здании бывшего горисполкома, – на скользких ступеньках костыли разошлись, он покатился по лестнице вниз и сломал больную ногу. Удачно сломал. Когда кость на растяжках выправили, нога удлинилась. Теперь она была только на три сантиметра короче здоровой. На этот раз он уже не просил врачей отправить его на фронт – инвалид!
