Рассказ
У этой сосны никогда не было доброй судьбы. На ее коре не вырезали свои имена влюбленные, дети не вешали на сильные молодые ветки канатов и не качались, хохоча во все горло. Не трогали ее теплые руки, никто не запрокидывал голову, ухая и восторгаясь красотой ствола. Не вырастали поблизости сестры-сосны, не тянули к солнцу тоненьких рук. В густой кроне ее не селились птицы. Только ворон в последнее время зачастил, да и то лишь ради удовольствия подразнить старика, живущего в доме поблизости.
Посеревший от возраста, ворон нашел глупую забаву и каждое утро теперь тревожил пустые ветви сосны, пригибавшиеся под его тяжелым телом. Противно скрежетал по стволу клюв, противно впивались твердые когти в живую плоть дерева, мерзко шелестели перья на крыльях. Ворон оглядывался, неприятно кашлял раз-другой, пробуя голос, и наконец сильно и нагло раскатывал звонкое «ар-р-р» по округе. И каждый раз утро отзывалось тяжелым эхом, а погодя — и злобной человеческой руганью.
Сосна пыталась стряхнуть дурную птицу с ветки, но ни разу не удалось, ворон держался крепко. А на звук его голоса из дома выходил страшный и странный старик, белая голова его мелькала среди зеленых кустов сирени, тяжелые шаги стучали по тропинке, и резкий человеческий крик разрывал тишину летнего утра.
Не первый день проклятая птица доводила старика до бешенства хриплым карканьем. Спроси кто, не ответил бы, что так злило в этих звуках. Разве только виной тому было людское глупое поверье о птице, приносящей дурные вести? И без того с начала лета тревожило его что-то, давило в груди предчувствием беды, тошнотой подкатывало к горлу. Когда совсем допекало, принимался перебирать в уме хозяйственные дела: все ли сделано, учтено, нет ли где недогляда, — и не видел своей вины ни в чем. А ночами не спалось, и днем нет-нет да и защемит сердце…
А тут еще карканье это с ума сводит!
Сейчас в руке старика лежал увесистый осколок красного кирпича, но высмотреть супостата все никак не выходило. Выждав пару минут, старик сдался. Отвернувшись и приложив свободную руку к пояснице, он по-хозяйски оглядел двор. Серый покосившийся сарай полуслепым оконцем выглядывал из-за стены такого же серого, старого рубленого дома. В этом дворе редко бывали гости: жители поселка не любили и не доверяли этому месту и его хозяину. Больно уж смущала людей буйная яркая зелень, в которой утопал этот кусок земли с ранней весны до поздней осени. Еще не пробьется первая травка в полях, а здесь уже тонкий зеленый ковер прячет серую землю, лезет сквозь щели забора, травит душу запахом. Едва чудом сохранившаяся береза под окнами поселковой многоэтажки обвешается сережками — а за забором старика уже первые листья развернулись, дрожат на майском ветру. Да разве же это по-людски?
— Кх-ар-р-р!
Резкий вскрик вывел старика из задумчивости. С трудом разогнувшись, он повернулся и наугад запустил кирпич в дерево. Что-то среди ветвей зашуршало, щелкнуло, под ноги старику посыпались сухие веточки. Ворон сорвался в полет с другой стороны дерева, вслед ему потянулись тяжелые проклятия.
— Спилю я тебя, — наконец выплюнул старик, погрозил кулаком сосне и неторопливо пошел к дому, чуть подволакивая левую ногу.
До крыльца не дошел: над забором появилась голова парнишки. Увидев хозяина, он открыто, до глупости доверчиво заулыбался, но раздраженный взгляд старика согнал улыбку. Губы парнишки вытянулись трубочкой, глаза сузились, он повел головой из стороны в сторону и глухо просипел:
— Мамка кла-аняться-а велела, пирожо-очек испекла!
На тропинку шлепнулся кусок грязи, парнишка за забором гыкнул и пропал. Старик постоял, ожидая чего-то, обдумывая, потом рявкнул уверенно, точно зная, что его услышат:
— Кузьма, отца сюда позови! — и, не дожидаясь ответа, пошел дальше.
Обогнув дом, старик вышел к небольшому огороду. Аккуратный ряд грядок с дружными и сильными всходами моркови и лука, светлые листья молодой капусты, чистые, ухоженные тропинки, ровно отделяющие молодые заросли малинника от строчки виктории, набирающей цвет, вызвали на лице хозяина лишь кривую усмешку. Он долго стоял, сцепив руки за спиной, и, недобро щурясь, оглядывал кусочек земли, на которой редко работал сам. Две или три весны за всю его жизнь выдавались такими холодными, что земле нужно было помочь проснуться, и то делал он это без души и охоты. И этим летом его радовало, что земля обошлась без его помощи. Однако, утверждая свою человеческую волю, он все-таки взялся и раскорчевал один из разросшихся кустов пионов, да так и бросил его, разоренный с одного бока. Выпрямился, дернул головой, принюхиваясь, и, не оглянувшись, ушел в дом. Не успевшие расцвести бутоны застыли на сухой тропинке, муравьи сновали по ним, собирая невидимые капельки незрелого сока.
Какое-то время в огороде было тихо. Но вот налетел ветер, прозвенел туго натянутой над грядками бельевой веревкой, обогнул домишко, стукнулся раз-другой в дверь. Та согласно заскрипела, будто открываясь гостю, хлопнула, снова распахнулась и еще раз шлепнулась о косяк. Из-под крыльца выглянула облезлая грязно-пятнистая кошка, замерла, прислушалась, подрагивая тонкими ушами, и шмыгнула к забору. Ветер прощелкал ветками молодой сирени, словно пересчитывая их, прошуршал мелкими камешками на тропинке, ведущей к калитке, запутался в тонких ветках вишенок, растущих по обе ее стороны, и исчез.
