Велко Милоев
ТОПОЛЬ
перевод с болгарского Людмила Родригес
Внутренний двор напоминал огромный аквариум, из которого выкачали воду: он был так же герметически замкнут между домами и так же пуст. Повядшая трава с разбросанными на ней пустыми бутылками... Может быть, потерпевшие кораблекрушение одиночки запечатали в них свои послания о помощи, но они не уплыли - кто-то вынул записки и посмеялся над ними Но кто же это был, раз двери черных входов, ведущие во двор, давно закрыты. Разорванные газеты с выцвел - шими прогнозами погоды.
Сломанная детская качалка болезненно замерла вне точки равновесия, отвергнутая чьей-то небрежной рукой. Время как будто остановилось для нее с тех пор, как она поняла, что больше никто не вернется и это конец. Ржавчина молниеносно сковала ее суставы, потому что в этом дворе со временем происходили странные вещи, начиная с момента, когда люди предоставили его самому себе и до тех пор, пока оно не начало отчаянно плескаться между кирпичными кладками и не вытекло отсюда навсегда через многочисленные щели в стенах. А двор остался, похожий на дно аквариума, покрытое грязными следами минувшей жизни.
Или скорее этот двор напоминал старую выщербленную фаянсовую чашку, обращенную к небу. На дне чашки - осадок глубиной в десятки лет. Сюда, на дно, все падало и медленно разлагалось: и звуки, и цвета, и гул реактивных самолетов, и тени спугнутых птиц, испуганные слова, брошенные с балконов испуганными мужчинами и женщинами, отблески далеких закатов, случайно пойманные стеклами на верхних этажах, красные солнца, золотые блики, отраженные из окна в окно. Иногда они попадали в холодный мрак кухонь, но их выгоняли, как мух, выбрасывали, как грязную, красную тряпку. Дверь балкона захлопывалась и снова - из окна в окно, пока и красное солнце, и золотые блики не попадали на дно, где все оседало, таяло и разлагалось. Тонкие пласты отраженного звездного неба покрывали горячую ряску летних вечеров. В толще осадка то, что было после, перемешивалось с тем, что было раньше, а до наступления того безумного мига, когда страх за занавесками, наконец-то, нашел себе отчаивающее оправдание, иногда из какого-нибудь безумного окна выливались шумные и мутные звуки электронной музыки. Грохот барабанов разрубал замерзший воздух на крупные куски, писк струн стирал эти куски в мелкую пыль, музыка смешивалась с обломками стеклянного воздуха и все это падало на дно. Иной раз из комнаты с балконом и вечно пустым креслом-качалкой, в котором как будто никто никогда не сидел, доносились плачущие звуки расстроенного от одиночества пианино, музыка просачивалась тонкими струйками в щель под дверью, капала хрустальными каплями в застоявшееся болото тишины на дворе. Разруха близкого конца медленно карабкалась наверх по серым домам, тонкие ростки отчаяния ползли по фасадам, обвивая железные парапеты балконов. Ржавые пятна на металле были метастазами злокачественного вырождения вещей в канцерогенном воздухе человеческого отсутствия. То ли еще тогда, то ли сейчас треснутые цветочные горшки превратились в урны с тленным прахом обреченной земли, голые стены и слепые торцы домов перестали быть вечными полотнами, на которых жизнь рисует силуэты птиц и тени облаков, а воображение обитателей - далекие горы и еще более далекие надежды на будущее. Теперь же на торцах домов рисовала только разруха: кожа зданий-трупов трескалась и облезала, и под ней обнажались красные раны. Разруха уже дошла до крыш, высиживала мертвые столетние яйца в гнездах птиц, мучительным усилием клонила трубы, как бы заставляя их встать на колени и помолиться о своих мертвых хозяевах. Разруха выплескивалась над крышами, стекала по черепице, капала из дырявых водостоков, стонала в тонких как фольга водосточных трубах на своем пути вниз, обратно, в отчаянном круговороте. Но страшнее всего были мертвые окна, черные как очки слепого. У домов-трупов были десятки мертвых глаз и все в черных очках. Или, может быть, окна были черными как фотопластинки, запечатлевшие ужас последнего мгновения и почерневшие от невыносимого блеска нейтронных взрывов.
И только тополь был живым.
Откуда, к черту, здесь взялся тополь-в этом дворе, в этом городе и мире, где все тополя были мертвы, должны быть мертвы? И все же он стоял, тут, в самом безнадежном углу двора между мрачным фасадом и двумя голыми торцами, будто спрятался в самом укромном углу. Но я хорошо видел его из окна моей комнаты, так похожей на ту, где я родился. И таким же удивительным, как присутствие этого тополя на дворе было, может быть, лишь мое присутствие в этой части пространства или измерения, как бы оно ни называлось. Это был мир точь-в-точь такой же, как тот, из которого я пришел, похожий на него до малейших подробностей, за исключением одной, самой важной - он был мертв. Пролетел тот миг, когда разум, превратившийся в отрицание самого себя, запустил в действие неудержимую машину смерти и разрухи. Этот мир был отражением нашего в кривых зеркалах зловещей кунцкамеры, дверь в которую была уже открыта для всех, но вошел в нее я, пока только я. Я был заключен среди кривых зеркал в зловещем безмолвии. В них .b` & + al каждая подробность дома, в котором я родился, и двора, так и неисхоженного до конца в детские годы, поэтому я был вынужден вновь знакомиться с ними в ужасной деформации другой, совсем близкой возможности. Едва ли кто-нибудь смог бы объяснить, как 81 возник этот мир, да это и не столь важно было для меня. Этот мир воплотил ежедневный кошмар моего человечества, но он все же существовал, как жестокое обещание, рядом с нами, беспощадный в своей реальности. Я не знаю, как называется преграда, разделяющая оба мира - пространство или время, фантазия или случайность, но для меня самого то, сквозь что я прошел было огромной линзой, сфокусировавшей страхи и бессонницу миллиардов людей, предчувствия моего человечества. Возможно, в моменты, когда эти множества людей были одержимы одной мыслью и одним чувством, человечество создало в своей мучительной истории и другие миры - безобразные копии нашего. Может быть, эти миры так же тлели и агонизировали каждый в своей кровавой эпохе, а некоторые из них преодолели страхи своих невольных создателей и стали счастливыми. Все это может быть, но мы еще не нашли пути к ним, а только к этому, худшему из миров.
