Каждый портит свою жизнь так, как считает нужным.
И чего мешать?
(ВК)
— Ты почему зеленая?
Я увидела дочь, пришедшую со школы — и просто остолбенела.
— Я не зеленая, — оскорбленной пароходной сереной взвыла Катя. — Я — мятная!
Я посмотрела повнимательнее на эту… мятную зелень. И чуть не взвыла сама. Где моя девочка? Неясно. А тринадцать ее лет — вот они. Как по часам. Откуда взялось это чудовище с упрямо поджатыми губами, зло сверкающими темными глазами в обрамлении длиннющих ресниц? Где…
— Волосы, — простонала я. — Где? Коса… Мы же с тобой… Отращивали. С самого детства. А сейчас?
Господи, это что за лохмотья на голове…
Я понимаю, умом, наверное, понимаю, что раз все живы, почти здоровы, то ничего не произошло. Наверное. Ну, зеленая, как жаба. Ну, коса, с детства рощеная.
А теперь. Не удержавшись, я всхлипнула.
— Это все глупости, мама.
Катя посмотрела на меня хмуро. Отвернулась. Хотела было проскочить мимо меня в комнату. Но тут… Сверкнуло на крыле выразительного папиного носа что-то…
— Это. Что?
— Пирсинг, — с негодованием глянула на меня юная… — И, мама, я в эту отстойную школу больше не пойду.
Ба-а-ам.
Что-то лопнуло во мне. Разлетелось осколками. Нервы? Терпение? Я сама?
— Отстойная?! Школа?! — Теперь заголосила и я. Стены, ощутив постановку моего голоса, дрогнули, но устояли. — Вот так просто — не пойду? В школу при консерватории?
— Да кому все это надо, — не осталась в долгу дочь, а дом протяжно и жалобно вздохнул. — Весь этот бред с вашими скрипочками? С тирлим-тирлимами. Все эти Бахи и Брамсы ваши бесконечные. Да вы устарели еще лет сто назад. Вам с вашей классикой только детей пытать.
— И это ты у нас запытанная? Бедная? — схватилась я за голову.
— Что тебя это все дало? Твоя школа при консерватории и классическое музыкальное образование? Сильву заглавной партией раз в год в твоей оперетте? И каждый раз трястись — может, кого другого поставят! А отцу? Его песенки дурацкие в квартете дебильном и рояль, на котором он почти не играет, потому что у них Лева есть?
— Катя. Что ты несешь?
Честно говоря, я понятия не имела, что сказать. Такого просто быть не могло. Не со мной. Не в нашей семье. Не с моей девочкой-скрипачкой.
— Правду, — ничуть не смутившись, ответила дочь. — Я все сказала в школе. Можете, кстати, забрать документы. Теперь все сказала тебе. И обязательно выскажу отцу.
Бам-бам-бам! Барабаны в моей голове зашлись в ритме изумительно тяжелого рока.
— Ах, отцу, — протянула я и вдохнула поглубже, пытаясь успокоиться. Но руки подплясывали, когда я схватила телефон, выбрала номер: — Отцу. Конечно. А что. Давай прямо сейчас.
— А давай, — ребенок закусил удила.
Меня трясло, пусть уж и бывший муж насладиться. А то все время — папа хороший, а я так. Мегера. Уроки заставляю делать и на дополнительные занятия по музыке загоняю. Устарела и запытала. И Баха люблю.
Трубку ожидаемо никто не брал. Ну, кто у нас самый занятой человек на планете Земля и в ее окрестностях? Кто б сомневался.
— Как обычно, — нахмурилась Катя.
Мне б помолчать, но я уже не могла:
— Ну, на его последние выступления ты сама не захотела. Хотя он ждал и обижался. А ты почему-то сделала крайней меня.
— Что я там не видела? Его новых вешалок?
— Катя.
— Что Катя? У него вешалки — одна другой противнее. Губищи — во! Ноги — атас просто. Тупые-е-е.
— Катя. Нас это не касается.
— Нас теперь благодаря тебе вообще ничего не касается, — тихо ответила дочь, резко утерев внезапно появившиеся слезы. — И девочка теперь рядом есть. Одной из них. Некая Ма-ша. Пусть с ней и общается. Пусть она к нему на концерты и ходит. Весь этот отстой про оленей слушать.
— Довольно, — прервала я поток обличений. — Я не желаю все это проходить в одиночку.
— Что это — все?!
— Загоны твои подростковые. Хочешь высказаться, пойдем, выскажешься. Собираемся.
— Куда? — насупилась юная бунтовщица. И, кажется, слегка струхнула.
— К отцу.
— Зачем?
— Масленицу справлять будем. Вся Москва гуляет, чем мы хуже.
Я с трудом, но взяла себя в руки. Распахнула дверцу шкафа и стала одеваться. Очень кстати буквально час назад по ТВ и в сети объявили о «сюрпризе дорогим москвичам и гостям столицы», внезапном концерте квартета «Крещендо» на свежем воздухе.
— Мама, он же что-то там поет.
А, надо же. Дочь тоже в курсе.
— Он всегда поет, — отрезала я. — А сегодня отвлечется.
Бр-р. Кроме того, что люди вовсю праздновали Масленицу и поэтому по всей Москве витал запах блинов, ничего не говорило о том, что зима куда-то собиралась уходить. Морозец бодрил, небо сияло ледяной синевой, а снег привычно хрустел под ногами, словно посмеивался над глупыми людишками, что пытались прогнать зиму и отчего-то надеялись на тепло.
— Холодно!
Катя ежилась и всем своим немалым артистическим дарованием демонстрировала мне, что поругались — и хватит, идти никуда не надо. И вообще — блины вон. А морозить юные таланты — нехорошо это. Но я сегодня была как-то странно непреклонна. Честно говоря, сама себе поражалась. Обычно несчастного Катиного взгляда хватало, чтобы я перестала гневаться и начала улыбаться. И все. Конфликт был бы исчерпан. Но… не сегодня. Почему-то.
