— Мортиссс зовет-с-с-с. Вс-сставай…
Шепот напоминал шорох змеи в осенних листьях.
Дарган поднес руку к лицу и медленно поднял веки. Хотя тело повиновалось безупречно, веки почему-то перестали подниматься сами. А еще — глаза саднило, будто в них насыпали песку.
Свет хлынул — ослепительно, белый, сквозь его белизну с трудом проступали краски — резкие, кричащие, злые тона. Аквамарин вместо синего и вслед — ядовито-зеленый, затем немного малиново-красного, остальное виделось серым или черным. Попросту тьмой.
Интересно, каким кажется мир остальным алкмаарцам — только черным и белым? Впрочем, этим утром серый и черный преобладали в окружающем пейзаже. Еще вчера, когда армия Мортис остановилась на пограничных холмах, внизу расстилались зеленые поля, рощи олив отливали серебром, виноградные лозы вились по белым столбам. Теперь все увяло. Листва летела с деревьев серым дождем, трава никла, хлеба, так и не вызрев, осыпали зерно из тощих колосьев. Люди сидели по домам, в ужасе ожидая решения своей судьбы. Они покорно отдали все, что только могли отдать, за обещание с-сох-х-хранить ж-жизнь на время.
— Мортис-ссс ж-ждет, — шипел голос.
Мертвые воины поднимались и строились, готовые двигаться дальше. Серые жухлые лица, как засохшие комья прошлогодней листвы, тусклые нагрудники, драные рукава колетов, покрытая плесенью кожа ботфортов. Мимо проскользнули белыми сгустками тумана призраки. Прошествовала Баньши — белолицая дама в роскошном бело-сером платье. Вот уж в чьем наряде нет ни капли живой краски! И вот у кого не стоит становиться на пути!
Огромная армия, повинуясь голосу мертвой богини, поднималась и отправлялась в поход. Пыль, поднятая тысячами ног, застилала еще низкое солнце, и все вокруг становилось окончательно серым. Они шли так день за днем. День за днем под шипение Прушина, под крики стервятников, под стоны умирающих. Иногда Дарган ничего не слышал, кроме невнятного шепота. Он шел за всеми — для низшей нежити приказы бесплотной богини звучали отчетливо — своих мыслей в их головах не водилось со дня смерти. Даргану же приходилось делать вид, что он — как все. А это бывало порой ох как трудно!
Командиры стояли поодаль, слушая, что говорит им глашатай Мортис Прушин, согласно кивали.
Дарган остановился, прислушался.
— Путь на с-с-север, — шипел Прушин. — До заката подойти к границе Империи…
На миг перед глазами возникло некое подобие карты, и рука, когда-то изящная и полная красоты, а ныне всего лишь рука скелета, прочертила путь через пески Северной пустыни. Значит, понадобится вода.
Дарган развернулся на каблуках и направился к колодцу. Здесь набирали фляги человек пять из отряда по-прежнему живущих. Магия смерти их не коснулась — они сами встали под знамена Мортис, охотно присягнули богине смерти. Здесь же стоял темный эльф из Шеглага. Он еще не приноровился к своему новому состоянию и постоянно закрывался ладонью в зеленой перчатке, как будто опасался, что солнце сожжет его узкое, красивое даже после смерти лицо.
— Чего тебе? — спросил худой и жилистый парень — из тех, кто числился живым, потому что сердце его билось.
Он походил на жердь, на которой алкмаарцы вывешивали черные и белые флажки по утрам, приветствуя духов усопших.
В Алкмааре предки всегда предостерегали живущих потомков о грядущих опасностях. Но только не в этот раз.
— Умыться, — бесцветным голосом ответил Дарган.
— Отойди, от тебя с-с-смердит, — живой не слышал голос глашатая Прушина, но шипел точно так же.
Дарган остался стоять. Парень-жердь лгал. Да, от прочей нежити смердит. Но от Даргана не исходил запах тления. Быть может, просто воняла грязная одежда. Никто не спорит, одежда грязна и воняет. Но не больше, чем у любого живого, забывшего в походе, что такое ванна с горячей водой.
— Мне надо умыться, — повторил Дарган.
— Не трогай его, — шепнул приятель тощего, отступая. — Одной Мортис известно, что может прийти в гнилую голову этому парню. Мортис прикажет — и он исполнит. Велит нас порвать на куски — порвет.
— Но не по собственному желанию, — достаточно громко сказал тощий.
Как они ошибаются, — усмехнулся Дарган. Правда, мысленно. Лицо его ничего не выражало. Бледно-серое, припорошенное пылью и пеплом, оно казалось вылепленным из воска. В последние дни было слишком много пепла, не помогал даже кусок шелковой ткани, которым он закрывал лицо, как это делали в Алкмааре, отправляясь в пустыню. Волосы, когда-то черные и блестящие, теперь сделались тускло-серыми. Лишь поблескивал золотом шнурок, стягивающий длинные пряди в хвост на затылке.
Дарган взял деревянный ковшик, зачерпнул из ведра и плеснул себе в лицо, потом сделал пару глотков. Мертвый воин не должен пить, а Дарган пил. Правда, совсем немного — на день хватало одной кружки. Он вновь потянулся ковшиком к ведру. Обычно он старался оказаться у колодца или пруда, когда рядом не было никого из живых, на восставших мертвецов из рядовых не стоило обращать внимания: нежити нет дела до чьих-то странных привычек. Но сегодня такого случая не представилось.
— Отойди, урод, — зашипел парень-жердь. — Ты испоганил воду своими гнилыми губами.
