Мы со Скипом не раз пытались убить его маленького брата Донни, но только для прикола. Не устаю повторять это помощникам шерифа, а полицейским все по барабану: подхватят пластиковые стаканчики с кофе, выйдут на секунду и тут же возвращаются – прилепят свои задницы к металлической столешнице передо мной и не спускают с меня глаз. Взгляд у копов печальный, утомленный, можно сказать, нежный, если бы в нем не угадывалась ненависть. Нас не интересуют Донни и Скип, говорят. Плевать нам на твои детские выходки. Тебе уже двадцать. И ОТНОШЕНИЕ К ТЕБЕ БУДЕТ КАК КО ВЗРОСЛОМУ Слова вылетают изо рта, точно напечатанные огромными заглавными буквами и порхают по залитой синюшным светом комнате. Я пытаюсь поймать их, но буквы растворяются в воздухе, а я получаю по рукам, они у меня все в бледно-розовых пятнах. Помыть руки мне не разрешают.
Помощники шерифа желают побольше узнать про женщину. Я смеюсь. Про какую женщину?
В моей жизни полным-полно женщин. Всех возрастов, комплекций, размеров и разной степени чистоты.
– Про мертвую женщину в заброшенной конторе шахты за железнодорожными путями, – говорит один из них и кривится, будто вот-вот блеванет.
Я закрываю глаза и представляю себе сцену. Дырявая крыша. Прогнивший пол, засыпанный битым стеклом, ржавыми болтами и непонятными расплющенными железяками. Когда я в конце концов привел ее сюда, она не попросила меня прибраться. Сказала, что не хочет ничего менять, ведь это место особенное. Сказала, ей нравится тишина и спокойствие запустения. Она любила искусство, и порой ее слова звучали очень живописно.
Во мне разгорается ярость, медленно и верно, как правильно сложенный костер. Руки начинают трястись, и я прячу их под себя, чтобы полицейские не заметили.
– Мы со Скипом устроили в конторе шахты схрон, – говорю я улыбаясь, хотя во мне уже бушует пламя. Скоро от меня останется один обгоревший скелет, что рассыплется в золу при малейшем прикосновении. Но никто здесь об этом не подозревает.
Стоит мне заговорить о Скипе, как помощники шерифа принимаются качать головами, тяжко вздыхают и фыркают. Один так даже пинает складной стул, и тот летит через всю комнату.
– Парень в шоке, – говорит другой. – Ничего СУЩЕСТВЕННОГО и СВЯЗНОГО мы от него сегодня не добьемся.
Я тяну руку за этими словами и на этот раз получаю по батике, а не по липким пальцам.
– Тебе лучше начать говорить. – Шериф сплевывает комок бурой жвачки в пустой стакан из-под кофе и добавляет: – Сынок.
Тут только становится ясно, что шериф мне знаком, я его видел, когда два года тому назад судили маму. Он подтвердил, что, застрелив моего отца, мама явилась с повинной. От шерифа пахнет, как от мокрого дивана.
Начинаю говорить, но у меня опять выходит про Скипа, как мы с ним сидели в старой конторе шахты, ели сэндвичи с колбасой и сговаривались против Донни. Это была наша тайна, хотя Донни прекрасно знал, где мы. Но все равно ему до нас было не добраться, маленькому такому, не влезть на холм, не продраться сквозь заросли. Эти кусты не хуже колючей проволоки.
А какие замыслы приходили нам в голову! Однажды мы согнули дугой молодую березку, привязали веревкой к колышку от палатки и оставили приманку для Донни – печенье в блестящей обертке. Распрямившись, деревце точно бы угрохало Донни, но мы не рассчитали, и Донни спокойно съел печеньку и пошел себе.
В другой раз мы высыпали кучу мраморных шариков на ступеньки заднего крыльца и позвали Донни, мол, у нас для него целая коробка кремовых бисквитов «Маленькая Дебби». Он примчался сломя голову – вот сейчас наступит на шарики и грохнется! – но увидел шарики, присел на корточки и принялся их катать. А то еще мы пообещали ему коробку «хрустиков», если даст связать себя по рукам и ногам и положить на рельсы – те самые, что идут к старой шахте, – только по рельсам этим вагоны перестали ездить еще до нашего рождения, и Донни надоело дожидаться смерти, и он уполз домой.
Круче всего было, пожалуй, когда мы подложили упаковку пирожных «Долли Мэдисон» к открытой двери гаража, а сами спрятались с пультом управления дверью в руках. Донни присел с набитым ртом, а мы привели дверь в движение. Он и не заметил, что тяжеленная дверь поехала вниз на него. Мы смотрели затаив дыхание (неужели получилось?), но мне недостало храбрости, и я бросился к Донни, столкнул с опасного места и спас ему жизнь. Какие выводы полицейские сделают насчет меня, когда услышат это, мне плевать.
– Я был в шаге от убийства, – объясняю я, – ну а потом, после того, что стряслось с отцом…
Шериф прерывает меня. Он не хочет, чтобы я опять ковырялся во всем этом. Ему известно все о моем отце и матери. Это каждый знает, столько было треску в газетах и по телевизору.
Шериф-то был там – и напоминает мне об этом. А меня не было. Именно шериф первым вошел в наш дом и увидел, как мама с ведром мыльной воды, окрашенной красным, оттирает пятна с обоев на кухне, а ее муж валяется рядом в луже темной крови и смотрит прямо на нее стеклянными глазами охотничьего трофея. Это шериф обнаружил мою сестру в собачьей будке в луже блевотины, она так рыдала, что ее вырвало; а ведь Джоди папашу даже и не любила. Это шериф видел, как тело упаковывают в мешок и застегивают молнию. А я не видел. Я вообще больше не видел отца. Его хоронили в закрытом гробу, уж не знаю почему. Ведь мама выстрелила ему в спину.