Массивная дверь открывалась с таким трудом, словно принципиально не хотела ни впускать кого-либо в здание архива, ни выпускать из него. Какой-то умник установил столь мощную и тугую пружину, что для прекрасного, но слабого пола, составлявшего в нашей конторе большинство, каждое открывание входной двери равнялось маленькому подвигу. И почти каждый раз, приходя или уходя со службы, я как один из немногочисленных представителей мужской части коллектива вынужден был брать удар на себя, с усилием тянуть за мощную ручку или наваливаться всем телом на дверь, а потом галантно придерживать ее для оказавшихся рядом сотрудниц. Но сегодня я выходил из конторы один – охотников работать в воскресенье было немного. Разве что по личным соображениям, как у меня.
Улица – вот сюрприз! – встретила совсем уже весенним теплом. Или это только казалось? После бесконечного однообразия зимы мартовский подъем температуры даже на пару-тройку градусов уже наполняет сердце наивной радостью. Но еще сильнее греет душу даже не долгожданное тепло, а явственно и бесспорно прибавившийся день. Одно дело выходить с работы в разбеленную снегом стылую темень, и совсем другое – когда тебе улыбается пусть низкое, но солнышко.
Увенчав голову наушниками, я привычным движением сунул штекер в гнездо прицепленного к брючному ремню польского плеера. Плеер я всегда носил справа, а слева, симметрично, – модную поясную сумку с кассетами. Выудив одну наугад, прищелкнул ее расшатанной крышкой, ткнул в красный треугольничек и поспешил к метро. Несмотря на выходной, дел сегодня еще оставалось достаточно. Да и как иначе? Нужно же как-то зарабатывать на жизнь. Моей зарплаты с трудом хватало на неделю более чем скромной жизни – а меж тем цены с угрожающей скоростью росли, а инфляция только усиливалась. Настало такое время, когда все крутились как могли и зарабатывали чем угодно и где угодно. Из нашего архива люди бежали, как тараканы из кухни, в которой внезапно зажгли свет. Но у меня пока имелись причины в мои двадцать шесть лет все еще оставаться «архивным юношей».
Конечно, это была совсем не та работа, о которой я мечтал с детства. Класса до шестого я день и ночь грезил о море, которое видел – не в кино и не по телевизору – всего однажды, в последнее свое дошкольное лето. Профсоюз тогда одарил моих родителей двухнедельной путевкой в семейный санаторий под Новороссийском. За прибоем санаторного пляжа расстилался серебристо-синий простор, казавшийся бесконечным. И там, в туманной дали, где море не отличить от неба, виднелись корабли. Настоящие морские суда! Некоторые проходили совсем близко – можно было разглядеть крошечные фигурки моряков или пассажиров. И я, семилетний, проводил целые дни, стоя на балконе или на пляже и уставившись на море. Даже купаться не особо хотелось, только смотреть и смотреть на корабли, мечтая о том, как когда-нибудь и я стану плавать… то есть ходить на борту вот такого судна. Или такого. Или даже такого…
С тех пор я буквально заболел морем. Зачитывался книгами о морских путешествиях, учился вязать морские узлы и определять курс по солнцу и звездам, твердо знал, чем отличается грот-мачта от фок-мачты, а брамсель от марселя, выпросил у соседа с пятого этажа тельняшку и ходил в ней, что называется, и в пир, и в мир, и в добрые люди, несмотря на то что она, конечно, была мне здорово велика.
Но вскоре мечты рухнули. Точнее, я сам, по детской своей дурости, их сломал. Мы с приятелями нашли на стройке карбид и решили заняться пиротехническими экспериментами… малолетние идиоты! «Ты ведь мог без глаз остаться!» – плакала мама. В этом смысле обошлось, но зрение я испортил основательно. Близорукость – сперва на одном глазу, а потом и на другом – стремительно прогрессировала, все попытки бороться с ней оказались безуспешными, и только в районе минус пяти процесс наконец-то приостановился. Одним из методов борьбы служила гимнастика, по которой требовалось пользоваться глазами поочередно: один прикрыть, вторым что-нибудь разглядывать или читать. По-моему, никакого толку от этого не было, разве что к чтению я приохотился. Единственное, с чем я долго не мог смириться, была необходимость носить очки, окончательно я принял неизбежное лишь в восьмом классе.
Как ни странно, ни очки, ни запойное чтение, ни даже диковинное имя Феофан (родители так и не смогли толком объяснить мне, откуда они его выкопали и с какой стати решили меня им наградить) не сделали меня изгоем ни в школе, ни во дворе. Может, потому, что я никогда не избегал драки – даже если все преимущества явно были на стороне противника. Или, быть может, из-за того, что, страстно любя книги, я не прятался за ними, как какой-нибудь ботаник. Книги были моими друзьями, но они никогда не заменяли мне живых людей и не мешали жить полноценной реальной, а не выдуманной жизнью.
С возрастом моя страсть к морю не то чтобы прошла, а скорее трансформировалась – я увлекся историей военного флота и морских сражений. Особенно меня привлекали не современные теплоходы и не парусные корабли, как это нередко бывает у мальчишек, а паровые суда. Я прочитал о них, наверное, тонну книжек, видел сотни рисунков, сам склеил не один десяток моделей и знал названия и облик чуть ли не всех известных военных пароходов на память – а память у меня всегда была отличной. К девятому классу я уже твердо знал, что стану историком и буду изучать морские сражения. После школы я подал документы на истфак МГУ – и вылетел после первого же экзамена, насажав от волнения ошибок в сочинении.
