Эта книга позволяет познакомиться с частью ненаписанной до сих пор истории, неотъемлемой от развития отношений между Федеративной Республикой и Советским Союзом, начиная с конца 1969 года. Она заполняет, во всяком случае с российской стороны, пробел, все еще остающийся в мемуарной литературе, представленной немецкими и советскими участниками событий. Вилли Брандт и Гельмут Шмидт, Валентин Фалин и Юлий Квицинский — если назвать лишь наиболее значимые фигуры — вынесли за скобки тайные контакты, в лучшем случае лишь упомянув о них, отчасти руководствуясь чувством такта и отчасти просто по незнанию. Чувство такта касалось прежде всего причастных к событиям лиц в Москве, большинства которых ныне уже нет в живых.
Вячеслав Кеворков с советской стороны был ключевой фигурой в поддержании некоего «скрытого канала», как его назвали американцы, вполне официального, но скрытого от посторонних глаз канала связи между высшими государственными деятелями. Этот канал должен был быть надежным и не допускающим утечек информации; ибо лишь в этом случае можно было добиться, чтобы высокие руководители обеих держав испытывали друг к другу доверие и могли говорить откровенно, не ставя под угрозу свой престиж.
Писать о таких вещах — значит в какой-то мере раскрывать неизвестное. Кто к этому не готов, тому следует продолжать хранить молчание. Но каждый, кто пишет мемуары, столкнется с дилеммой — по необходимости проявить «бестактность» и по отношению к тому, что уже известно, и к коллегам, но не потерять при этом той меры тактичности, на которую вправе рассчитывать и усопшие. Авансцена освещается заново, и юпитеры при этом не высвечивают нестерпимо ярким светом самые потаенные уголки. Я нахожу, что Кеворкову удалось сохранить этот нелегкий баланс, не растеряв при этом своего филигранного и щедро сдобренного юмором стиля литературного рассказа. Он в исключительно занимательной форме вводит нас в захватывающие исторические события.
С немецкой стороны я был его «партнером» в этих играх, о многих деталях которых я узнал только после того, как мною была прочитана рукопись. Читатель должен получить настоящее наслаждение. Необходимый для этого и возможный с позиций немецкой стороны комментарий прилагается в качестве послесловия.
Эгон Бар
У каждого в жизни есть рубеж, достигнув которого он либо умирает, либо принимается за написание мемуаров. Я выбрал второй вариант.
Судьбе было угодно с самого начала связать мою жизнь с немцами. Родился я в самом центре Москвы, в доме номер 9 по Гагаринскому переулку. Одна стена этого старого московского дома выходила во двор особняка немецкого представительства, скорее всего, военного или торгового, другая — во двор школы, где учились дети австрийских и немецких политических эмигрантов.
Такое соседство определило и мои детские дружеские привязанности, среди которых особое место занял сын дворника немецкого представительства. Мой ровесник, голубоглазый и веснушчатый ариец, представился мне и другим русским мальчишкам под именем Адгас. Эта домашняя аббревиатура никак не ассоциировалась в нашем сознании с уже знакомым тогда из газет и радиопередач именем Адольф.
Адик очень скоро научился говорить по-русски, сохранив привлекательные манеры хорошо воспитанного немецкого подростка.
Моя мама, простая русская женщина, наделенная необычайным даром доброты, разглядела в Адике все черты, которые мечтала воспитать и во мне. А потому всячески поощряла нашу дружбу.
Войдя в дом, Адик мгновенно срывал с затылка головной убор, громко щелкая при этом каблуками. Мама тут же таяла от такой изысканной галантности и усаживала юного немца за стол. Теперь наступал апофеоз маминого упоения: Адик безупречно владел искусством манипуляции ножом и вилкой, а главное, переливал суповую жидкость из ложки в рот совершенно беззвучно.
Любовь к матери побуждала меня имитировать поведение друга, отчего ценность его визитов к нам в глазах моих родителей неуклонно росла.
Улица, однако, диктует иной закон, утверждая верховенство физической силы над хорошими манерами, и вот тут-то я с лихвой компенсировал проигрыш Адику, пережитый мною в родных стенах. Однако и физическое превосходство играло не самую решающую роль. Несмотря на очевидную бедность, московское детство довоенной поры было насыщено ощущениями романтики и подражания книжным героям.
В этом и заключалось мое второе превосходство: родители, неизвестно каким чудом, сумели собрать небольшую популярную библиотеку для нас, детей. А книги в то время представляли невероятную ценность, выносить их за пределы занимаемых нами комнат в коммунальной квартире не позволялось. Оставалось одно: прочитанное днем дома, после школы, пересказывать по вечерам собравшимся в нетерпеливом ожидании приятелям под лестницей, где было уютно и тепло по сравнению с вьюжным ветреным переулком, несшим холод с Москвы-реки.
Как правило, среди собравшихся неизменно присутствовал Адик. Видимо, мой, весьма отличный от текста, пересказ прочитанных книг привел бы в изумление их авторов, так далек он был от оригинала. Но можно понять и рассказчика, ведь ему нужно было держать в напряжении в течение всего вечера достаточно обширную мальчишечью аудиторию, о чем авторы, судя по бесчисленным историко-лирическим отступлениям, не всегда заботились.
![Решения. Моя жизнь в политике [без иллюстраций]](/storage/book-covers/72/72da1766d49c9bb136c26193c60df799dd298cfb.jpg)
