Каждый раз все начиналось со звука шагов: мягких, шаркающих шагов по лестнице, когда кто-то в штопаных-перештопаных носках медленно, но уверенно поднимался с одной ступеньки на другую. Он был не из тех, кто носит домашние тапочки. Прислушиваясь, я мысленно представляла его себе, точнее, только его ноги, ступающие по узенькому бежевому коврику с красной окантовкой, самому дешевому, который только можно купить; посередине коврик протерся до дыр и крепился к лестнице трехгранными лакированными прутьями, прижатыми на концах латунными зажимами. Я представляла себе все это очень-очень четко, в мельчайших деталях и подробностях.
Даже в те ночи, когда шагов не было слышно, я никогда не засыпала, пока в десять часов не возвращалась с работы мама. Только тогда ко мне приходило чувство безопасности, да и то не полной. Мама никогда не могла толком меня защитить. Но даже он, похоже, понимал, что детские крики среди ночи могут привлечь чье-нибудь внимание: соседа или прохожего, например.
Они по-прежнему частенько снятся мне: именно эти шаги, а не тот ужас, который за ними следовал. Потому что во сне меня нет в комнате, когда он в нее входит. Моя кровать пуста. И все-таки я вижу его, будто я — невидимка — тихонько сижу в комнате и вижу высокую фигуру отца, его мрачное красивое лицо и темные глаза, выражение которых я никак не могла понять до конца. Что в них: восторг? Предвкушение? Я чувствовала, что под внешним слоем есть еще что-то, таинственное и грустное, будто в глубине души отец сожалел о том, что намеревался сделать. Будто у него не было выхода. Восторг и предвкушение действовали на него как наркотик, заглушая все добрые чувства, которые он мог испытывать.
Во сне я видела, как он медленно расстегивает ременную пряжку, слышала негромкий щелчок, шуршание, с которым он вытягивал ремень из петель и перекидывал через руку, свешивая, как ядовитую змею.
Потом он наклонялся вперед, чтобы схватить меня и вытащить из постели — но ведь это был сон, и меня там не было !
Боже, какое выражение появлялось у него на лице! Я наслаждалась. Я чувствовала себя на седьмом небе от счастья.
В этот момент я обычно просыпалась, вся в поту, с бешено колотящимся сердцем, торжествующая, но слегка испуганная.
Я сумела убежать!
Иногда, впрочем, сон продолжался, как продолжалась жизнь в те дни, когда события сна еще были явью.
Я знала, что, вернувшись из бара по обыкновению пьяным, он принимался беспорядочно шарить по всем углам, рыться в игрушках, выискивая что-нибудь, что дало бы ему повод взорваться и сорвать раздражение. О, ему нравилось находить повод! Достаточно было кляксы на скатерти, которую мама не успела застирать, или пятнышка краски, посаженного на фартук в школе, оторванной руки у куклы или неправильно сложенных игрушек. Все, что угодно, могло стать причиной этих шаркающих шагов на лестнице.
Бывали и другие ночи, самые лучшие, прекрасные, когда он засыпал в кресле — мама утверждала, что он много работал, — или когда смотрел телевизор. С годами мои воспоминания смягчились, и теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что чаще было именно так, гораздо чаще, чем мне тогда казалось.
Во сне меня по-прежнему не было в комнате, но теперь в кровати рядом с моей спала моя маленькая сестренка, и именно на нее наш отец выплескивал гнев. Или, может быть, отчаяние? Или восторг? Или ненависть к самому себе? Что-то такое, что заставляло его смертным боем бить жену и детей, так что грозная тень даже в его отсутствие плотно накрывала наш дом мраком.
На этот раз, проснувшись, я не испытала торжества, мной овладели отчаяние и одиночество. Неужели этот сон никогда не кончится? Неужели я никогда не сумею забыть о том кошмаре? Неужели до конца дней своих я, Милли Камерон, буду страстно желать оставаться невидимой?
