Он жил на станции один. Станция была старая, брошенная и со стороны напоминала груду ржавого, исковерканного металла. Правда, со стороны смотреть на нее было некому. Медленно и торжественно плыла она в вышине над планетой, то вспыхивая в прямых лучах восходящего солнца, то погружаясь в холодную, неприютную черноту вечной ночи. От времени, от частой смены ночи и дня станция проржавела и порой сама по себе начинала вдруг течь, или шальной метеорит прошивал истончившуюся и одряхлевшую обшивку. Тогда он закрывал очередной отсек, но со станции не уходил. Он любил эту уродливую громаду коричнево-рыжего металла, любил, как любят старые, отслужившие свой век вещи за их принадлежность прошлому, за связанные с ними воспоминания. Впрочем, собственных воспоминаний у него не было. Станцию собирали на заре космонавтики, еще в то время, когда жива была надежда отстоять жизнь, вернуть Земле все то, что было столь бездумно и беззаботно растрачено. Тщетно! Точка экологического равновесия была пройдена, процесс стал неуправляем, начиналась новая эра — эра всеобщего бегства с умирающей, агонизирующей планеты, названная впоследствии исходом. О случившемся он знал из архивных хроник, из никому уже не нужных фильмов и книг. Все они в подробностях смаковали финал разыгравшейся на Земле трагедии под названием «эволюция». Исход!.. На какую только подлость не шли, чего только не вытворяли сбившиеся в вооруженные банды люди, только бы добыть, захватить, обеспечить себе место на улетающем в глубины космоса корабле! Исход! Совершая подлость, человек по укоренившейся привычке называл ее красиво. Но все это было давно, очень давно, очень-очень давно.
Он жил на станции один. Было нечто завораживающее, будоражащее воображение в гулком отзвуке шагов, когда он шел длинными пустыми переходами, в скрипе открываемых дверей, долго еще носившемся в замкнутом пространстве. Когда-то здесь кипела жизнь, и теперь он с жадностью ловил ее отголоски, искал и находил оставленные ею следы: случайно уцелевшая книга; женское лицо на фотографии, заткнутой углом за переборку, — он держал их в руках, тщательно разглядывал, и тогда незнакомое, щемящее чувство нарастало болью в его груди, жгло и томило, не давая мира с собой и покоя. Такое же чувство испытывал он, когда порой сидел, свесив ноги, на вынесенной далеко от станции металлической платформе, служившей когда-то основанием радиотелескопа. Под ним, в пелене белых облаков, проворачивалась планета. Он скользил над ней, всматривался в приоткрывающиеся знакомые очертания, и ему начинало казаться, что там, внизу, в безумной голубизне неба, светит веселое солнце и крепкий, пропитанный запахом моря ветер дует в лицо, раскачивает стволы оранжевых в ярком свете сосен. Он видел бирюзовую прозрачность воды, кружева пены набегавших на берег волн, слышал их несмолкаемый шелест и шорох, и им вдруг овладевало нетерпение. Он срывался, бежал, несся в посадочном модуле вниз… Но нет: тягучие грязно-коричневые волны ртутной тяжестью наваливались на слипшийся комками, весь в радужных разводах песок. Ровный, без порывов, ветер заунывно выл, продираясь меж голыми, исковерканными стволами деревьев. Он стоял, смотрел на низкое, сквозившее над головой, над растрескавшейся землею небо, и ему хотелось плакать. Он был один, один на всей планете, один в космосе и во Вселенной. Один. Понуро, с чувством безысходной обреченности возвращался на станцию, думал: уеду! — но все оставалось по-старому, и он снова плыл над Землей, как бы гладя рукой поруганное тело планеты.
Он жил на станции один. Иногда, редко, загорался индикатор, и тогда он шел в зал, садился в кресло и принимался ждать того, кто хотел с ним говорить. Чаще всего это был оператор центра связи, предлагавший программу последних новостей. Он в очередной раз отказывался, подозревая, что это всего лишь проверка. Там, в центре, хотели знать, жив ли он еще. Им, в центре, вменялось в обязанность знать все обо всех. Он был жив. Он не знал, устраивает ли это их, его это устраивало.
Она вызывала его редко. Он ее — никогда. Их встречи были всегда одинаковы, до интонаций, до последних мелочей, по крайней мере так ему казалось. Она появлялась в кресле напротив, смотрела на него молча, изучающе, потом констатировала:
— Ты не изменился!
— Ты тоже.
Это была правда — даже комбинезон на ней был той же расцветки.
— Ты по-прежнему зовешь себя… Как ты себя называешь, я забыла?
— Свиппер.
— Да, конечно!.. Собачье имя! Свиппер, Свиппер, на, на!.. — Она свешивалась с кресла, делала рукой жест, будто подманивала кого-то, хотела что-то дать.
— Ты забыла, ты сама меня так называла.
— Да, да, теперь помню! Чистильщик!.. Я тогда учила мертвые языки Земли, английский, кажется. Как же, тебе нужна была моя помощь!.. — Ее губы кривились. — Ты ведь всегда был не от мира сего! Что ты тогда расчищал? Ты ведь что-то расчищал, не помнишь?
Он молчал.
— Как сын? Когда он прилетит? — Он старался, чтобы голос звучал ровно, не дрогнул.
— Никогда! Ни-ког-да! — произносила она по слогам. — Хватит с меня одного сумасшедшего! Он будет нормальным, совершенно, абсолютно нормальным!
