Всякий раз при известии о чужой трагедии я останавливаюсь не на подробностях несчастного случая или диагнозе и думаю не о волне первоначального шока и заслоняющей разум скорби. Нет, я ловлю себя на желании воссоздать те последние, возможно, ничем не примечательные минуты. Минуты, из которых состоит наша жизнь. Минуты, в счастливом неведении воспринимаемые как должное, которые скорее всего были бы забыты, если бы не последующие события. Моментальные снимки предшествующего.
Я так ясно представляю себе тридцатичетырехлетнюю женщину, принимающую душ субботним вечером. Вот она берет свой любимый абрикосовый скраб для тела, прикидывая, в чем пойдет на вечеринку, и надеясь, что там будет тот симпатичный парень из кафе, как вдруг нащупывает в левой груди уплотнение, которое ни с чем не спутаешь.
Или любящего отца, который везет свою дочь покупать туфельки с ремешками для первого дня в школе. Он прибавляет громкость на песне «Восходит солнце» и в сотый раз сообщает дочке, что «Битлз», вне всякого сомнения, «величайшая группа всех времен», когда на дорогу выскакивает какой-то подросток, ничего перед собой не видящий, так как накануне вечером выпил слишком много «Будвайзера».
Или рискового принимающего[1], ученика старших классов, многообещающего и самолюбивого. В разгар тренировки накануне ответственного футбольного матча, как раз перед взятием в прыжке подачи, которую никто другой не смог бы принять, он подмигивает подружке, дежурящей на своем посту у ограждения из цепей, а затем совершает бросок и падает вперед головой, которая выворачивается под тошнотворно неестественным углом.
Думая об этой тонкой, хрупкой линии, отделяющей всех нас от несчастья, я как будто опускаю несколько монет в личный счетчик благодарности, словно пытаюсь застраховать себя от того, что может случиться совсем внезапно. Застраховать всех нас. Руби и Фрэнка, Ника и себя. Нашу четверку — источник моей огромной радости и всепоглощающих тревог.
А потому, когда во время ужина пейджер моего мужа пищит, я не позволяю себе выказать ни возмущения, ни хотя бы разочарования. Я говорю себе, что это всего лишь ужин, один вечер, пусть даже и наша годовщина, и первое наше с Ником настоящее свидание за этот месяц, а может, и за два. О каком огорчении может идти речь в сравнении с тем, что в этот самый момент обрушилось на кого-то. Этот час не станет тем часом, который я буду без конца прокручивать в голове. Я по-прежнему нахожусь в числе счастливчиков.
— Черт. Прости, Тесс, — говорит Ник, нажатием пальца утихомиривая пейджер, а затем приглаживая ладонью свои темные волосы. — Я сейчас вернусь.
Я понимающе киваю и провожаю взглядом мужа, который сексуальной, уверенной походкой идет к стойке администратора, где и сделает необходимый звонок. По тому, как ловко он лавирует между столиками — спина прямая, плечи расправлены, — я могу точно сказать, что он настраивается на дурную новость, готовится кого-то «чинить», кого-то спасать. В такие моменты он на высоте. В первую очередь именно поэтому я в него и влюбилась. С тех пор прошло семь лет, у нас родилось двое детей.
Ник скрывается за стойкой, а я делаю глубокий вдох и оглядываюсь, только теперь обращая внимание на окружающую обстановку. Выдержанная в серовато-зеленых тонах абстрактная картина над камином. Мягкое мерцание свечей. Восторженный смех за соседним столом, где седой мужчина ухаживает, как видно, за женой и четырьмя взрослыми детьми. Насыщенный вкус каберне, которое я пью одна.
Через несколько минут возвращается с гримасой на лице Ник и во второй, но, разумеется, не в последний раз извиняется.
— Ничего, — отвечаю я, взглядом отыскивая официанта.
— Я его нашел, — говорит Ник. — Он упаковывает наш ужин на вынос.
Через стол я мягко сжимаю его руку. В ответ Ник пожимает мою, и пока мы дожидаемся появления наших филе, уложенных в пластиковую коробку, я думаю, не спросить ли мужа о том, что случилось, как я почти всегда делаю, но в итоге лишь произношу быструю, простую молитву за людей, которых не знаю, а затем за моих детей, благополучно спящих в своих кроватях.
Я представляю тихо посапывающую Руби, всю завернувшуюся в одеяло, неукротимую даже во сне. Руби, нашего драгоценного бесстрашного первенца, умненькую не по годам, с чарующей улыбкой, темными кудрями, которые на так называемых автопортретах она изображает еще более тугими; слишком маленькую, чтобы понимать: как девочке ей дозволено желать всего, чего угодно, и с этими светло-аквамариновыми глазами — генетической проделкой ее кареглазых родителей. Она правит нашим домом и сердцами буквально со дня своего рождения — это одновременно изнуряет и восхищает меня. Она — вылитый отец: упрямая, страстная и ошеломляюще красивая. Папина дочка до мозга костей.
