Суровый берег

Ветер швырял брызги на камни, на мокрый ствол сосны с разбитой верхушкой. У самого берега торчала корма затонувшей баржи. Было пасмурно и холодно, из низких туч время от времени хлестал косой дождь со снегом. Маленький катер, еле видимый за гребнями волн, силился пробиться к берегу. Второй, такой же черный, с иссеченной осколками трубой, разгружался у обледенелых, грубо сбитых мостков.

Комаров видел, как, накрывшись мешками, медленно пробирались по доскам бойцы, затем, скользя и шатаясь, возвращались со снарядными ящиками. Штабеля переправленных за день грузов умещались всего лишь под двумя большими брезентами.

— Ишь, и немец затих. Конец, мол, и так выходит… — сказал усатый красноармеец в набухшей от дождя шинели и постучал смерзшимися ботинками. — Шабаш, Ладога.

Он сказал это спокойно, почти равнодушно, но за этим спокойствием угадывались невероятная усталость и напряжение последних дней, когда все возможное и невозможное было сделано и больше уже ничего сделать нельзя.

Несколько бойцов сидели на мерзлом песке у большого камня и, не обращая внимания на дождь и ветер, жевали хлеб. Некоторые держали на коленях черные задымленные котелки с водой, макали в них ломти, ели. Движения людей были неторопливые, вялые. Дождевые капли стекали по их огрубелым лицам.

Переправа через Ладогу кончилась. Еще два-три дня, и шторм уступит место морозам, ненадежный лед затянет озеро. Даже старые рыбаки не помнят случая, чтобы кто-нибудь переезжал здесь по такому льду.

Комаров отвернулся, запахнул полы шинели и, спустившись с бугра, медленно пошел к поселку по разбитой дороге. Недалеко от временной станции — будки с залепленной мерзлой грязью платформой — он встретил взвод пехоты, направлявшийся к берегу. Позади бойцов четверка тощих коней тянула пушку. В мокрых, одубевших шинелях, ватных куртках люди брели против ветра. Тяжелые ботинки, обмотки были покрыты глиной; серые лица казались безжизненными. Двое ездовых молча шли рядом с хрипевшими от натуги лошадьми.

— Звонили от генерала, товарищ капитан, — сказали Комарову в землянке, где он ночевал уже вторые сутки. — Будут звонить еще в восемнадцать ноль-ноль…

Высокий, юношески тонкий Комаров стоял, почти упираясь головой в потолок. Землянка была небольшая, с четырьмя самодельными топчанами, железной печью и маленьким окном, завешенным гимнастеркой. Потолок обшит старой провисшей фанерой, по ночам за ней возились крысы. Двое командиров у стола разглядывали при свете «летучей мыши» карту, возле порога копался в своем ящике телефонист. Это он сообщил Комарову о звонке из Ленинграда.

За эти два дня, проведенные на озере, Комаров вдруг в первый раз вспомнил город таким, каким он его оставил недавно, с заколоченными окнами витрин и домов, с очередями у булочных, воздушными тревогами, стрельбой зениток, ночными пожарами, медленно бредущими людьми, одинаково сумрачными и спокойными. Здесь Ленинград был символом того, что продолжало бороться. Ленинград был фронтом, Россией, всей страной, верой в самих себя.

Комаров подошел к карте. На зеленом поле «десятикилометровки», почти задевая городские предместья и чуть отодвигаясь к северу, красная линия охватывала Ленинград. Концы ее упирались в озеро. Вторая линия шла восточнее, через Тихвин… Остались незанятыми врагом: город и небольшой плацдарм со стороны Карельского перешейка и единственная железнодорожная ветка, выходящая к берегу Ладоги. Вот здесь… До нынешнего дня, пока не замерзло озеро, кое-какие грузы еще можно было переправить по воде. Сегодня пробились последние катера… Немцы, охватив город кольцом, обрекали жителей на голодную смерть. Они уже знали, что штурмом Ленинград взять не удастся.

Комаров отошел от стола, сел на нары. Остро, как никогда за все эти дни, он сейчас почувствовал начало трагедии…

— Думаю попросить начхоза выдать мне сапоги, — сказал один из командиров, отрываясь от карты. — Хорошие привез, командирские.

Он поднял голову, и все его лицо осветилось одной заботой: даст или не даст?

— Не даст, — спокойно ответил второй. — Я его знаю. Жила.

Потом они замолчали, и маленький командир, покосившись на Комарова, опять нагнулся над картой.

Комаров с любопытством поглядел на обоих. Шли большие события, каждый день начинал новую страницу истории. Думали ли они об этом? Или только честно выполняли свое дело, зная, что за них решают другие и что у них достаточно своих хлопот и забот? Очевидно, думали, потому что у каждого над койкой была прикреплена маленькая самодельная карта фронта, и на ней флажки, обступившие Ленинград.

Комаров вздохнул и, вспомнив, что скоро будет звонок от генерала, достал блокнот, чтобы просмотреть заметки. Он был послан сюда проверить обстановку на месте. Наткнувшись на запись о состоянии путей конечной станции «Ладожское озеро» и платформ по торфяной узкоколейке, он подумал, что все это ни к чему, через несколько дней морозы скуют озеро и никакие пути здесь больше не понадобятся.

Потом он подумал об этом озере, которое было так близко от города, но о котором так мало знали. Когда-то мальчиком он ездил сюда раза два с отцом, бывшим моряком-балтийцем, ловить рыбу. Глушь, тишина, высокоствольные сосны на угрюмом берегу, мхи, редкие солнечные дни. В древних избах жили кряжистые неразговорчивые «ловцы камня». На дне озера, особенно в Шлиссельбургской губе, тянулись под водой насыпи круглого камня ледникового происхождения. В тихие, нештормовые дни люди выезжали целыми семьями, особыми вилами поднимали кругляш со дна, нагружали им лодки. Камень шел в город на мостовые. Нехитрый промысел кормил уже сотню лет. Изредка выбирались ловить рыбу. Хмурое озеро и молчаливые люди запомнились Комарову с детства, и воспоминания о них всегда были связаны со штормами, пасмурным небом, темным невеселым лесом.